Путешествие Иранон (СИ) - Альсури Мелисса
Заинтересовавшись ими, я подошла поближе, хоть и Ифе явственно заворчала, пытаясь меня остановить. Среди незнакомцев и соседей подруги мелькнул некто виденный мной ранее, его голос и лицо надолго врезались в память, да так, что едва ли я перепутаю этого человека с кем-то другим.
— Осторожнее я тебе говорю!
Высокий мужчина с кожей цвета коры молодого кедра дал легкий подзатыльник сыну, тянущему непосильную ношу за спиной. В его маленьких руках, истертых и раскрасневшихся, лежала грубая веревка, перевязывающая небольшую повозку с пузатым кувшином. На стыке плит неровные деревянные колеса постоянно застревали или норовили опрокинуть сосуд набок, но мальчишка, едва ли семи лет от роду, упорно шел вперед, хмуро поглядывая на отца. В его глазах не виднелось слез, и даже намека на них не было, но читалась такая жуткая, противоестественная для ребенка решимость, что от одного взгляда мурашки бежали по коже.
Отто, отец мальчика, будто не замечал этого, как и не замечал одиночество старшего сына при жизни.
— Иранон, не мешай другим.
Ифе одернула меня, и неведомый мальчик со сварливым отцом потерялись из виду, мимо меня прошел еще один носильщик, напевая что-то под нос, в его руках был совсем небольшой кувшин, размером с три кулака.
— Я увидела отца того мальчика, что приходил ко мне ночью, кажется, в семье разлад.
— Ой, Иранон ты ничегошеньки не понимаешь, не лезь в это, лучше посмотри, как глициния цветет!
Глициния и правда цвела, своими длинными стеблями она цеплялась за отстроенные сетки многочисленных арок и коридоров до дворца, будто стекая гроздями синих, сиреневых и фиолетовых цветков прямо над нашими головами. Дурманящий запах и безумная роскошь призывали меня поддаться общим настроениям, отринуть невзгоды и горести, окунуться в пучину веселья и счастья, но чем ближе мы подходили к дворцу, тем сильнее в груди ворочалась тревога. Я не понимала отчего, не могла дать ей хоть какой-то опознавательный знак или отмести, как расшалившееся не к месту воображение, но во всей процессии, во всех украшениях, дарах и улыбках мне чудилось нечто зловещее.
Нам тут не место, Иранон.
Я понимаю.
Тебе лучше развернуться и уйти.
Но как же Ифе?
Уходи, сейчас же, я не стану повторять.
Прости, Мундус, я хочу понять, что меня так беспокоит.
Дуреха, не плачься мне потом.
Не буду.
Переступив порог обширного двора перед многочисленными каменными ступенями, ведущими к дворцу и стесанными за множество столетий, я невольно огляделась, отметив, что в середине освобожденной площадки появилось углубление. Люди, несшие кувшины, начали расставлять туда свою ношу, выстроившись в очередь и трепетно поддерживая друг друга. К этому времени большая часть горожан уже подтянулась на праздник, с нашим появлением барабаны и песнопения стали заметно громче и ярче, будто подходя к своему пику. Заняв места подальше от основной толпы, мы с Ифе навострили уши, гадая, когда на высокой террасе появится новая королева со своими женихами. Ритмичный, быстрый звук доходил словно до самого сердца, в голове неизбежно мутнело, мысли, задавленные музыкой и сладкими запахами, потеряли смысл, вместо них ощутимо разрасталось удивительное торжественное ощущение, предвещающее самый удивительный и поразительный праздник.
Достигнув верхней точки, набрав совершенно безумный темп и превратив какофонию в бессознательное высказывание, инструменты вдруг затихли, оставив после себя лишь оглушенных зрителей. Обратив взгляд ко входу во дворец, я даже успела увидеть, как шелохнулись двери, но в плотной, обволакивающей тишине вместо оваций, неожиданно послышался треск посуды и рассерженный голос Отто.
— Безрукий ублюдок!
Я повернула голову, хотя чувства Мундуса на мгновение коснулись меня, предупреждающе кольнув нервы. У самого края своеобразной «полки» замер брат Оклара, обнимая покрывающийся трещинами кувшин, и отчаянно желая его сохранить, но спустя всего миг дно с жутким стуком упало на землю и кровавая масса, содержащаяся внутри, излилась за землю огромной, отвратительно яркой лужей, забрызгав всех, кто был рядом, и облив самого мальчишку. Задыхаясь от слез, он, выронив осколки из дрожащих рук, рухнул на колени и начал загребать песок с остатками крови в общую кучу, да так отчаянно, что почти тут же исцарапал собственную кожу мешая красное с красным.
— Оклар… Оклар… прости…
Отчаянный всхлип вырвался из его горла, и я почти что вторила ему, но голос пропал, я замерла, словно соляной столб, не в силах произнести ни звука и уже тем более без возможности отвернуться. Теперь мне ведомо было, что находится в этих кувшинах, и тем более понятно, как и когда погиб мой единственный клиент в этом проклятом городе.
— Ненавижу!
Сгорбившись и закрыв лицо грязными израненными ладонями, он закричал, но его голос перекрыл строгий тон Отто:
— Озлоблено сердце твое, — потому и поносишь бога.
Как средина небес, сердце бога далеко,
Познать его трудно, не поймут его люди.
Будто проснувшись ото сна, ориабцы, собравшиеся на площади, продолжили его слова жутким, выученным речитативом.
— Творение рук Аруру все существа живые, —
Отпрыск их первый у всех неладен.
— Первый теленок мал у коровы,
Приплод ее поздний — вдвое больше;
Первый ребенок дурачком родится,
Второму прозванье — сильный, смелый.
Видят да не поймут божью премудрость люди!
Стройный хор барабанов ударил в такт словам, заголосили свирели, засмеялись бубны, заставив меня вздрогнуть и сбросить со своих плеч оковы оцепенения. На террасе, высоко над толпой, наконец-то показалась Ма, облаченная в длинное драгоценное платье из золотых нитей и золотых мелких пластин с инкрустацией крохотных багровых каменьев, рассыпавшихся по подолу и до пояса вычурными каплями крови. Ее роскошные локоны блестели на солнце, умащенные и особым образом выложенные на диковинном одеянии, будто вплетаясь в его узор. Голову гордо украшал обруч из странного карминного металла, плотно державшего тонкую, легкую, но плотную накидку, закрывавшую обладательницу от солнечных лучей.
Не веря, что всё это не сон, не какое-то помутнение или ночной кошмар, я, сделав несколько шагов вперед, рассмотрела оставшихся в тени мужей, и их лица рассказали мне еще больше, чем я могла пожелать.
Торвальд смотрел на новую царицу ненавидящим, пугающим взглядом, с силой сжимая зубы и явно едва сдерживаясь, чтобы не набросится на Ма сию же секунду, закончив ее жизнь как можно скорее.
Корнелиус, рядом с ним, наоборот, улыбался, будто у него настал огромный праздник, не без ехидства он поглядывал на Ма и на остальных мужей, заметно расстроенных и притихших, объединенных общей бедой. Они не реагировали на толпу, не подпевали им, в трагичном молчании отрешившись от происходящего.
Воздев руки к небу и взглянув на ориабцев, Ма вызвала бурное ликование и новый виток поздравлений, люди, как умалишенные, с вожделеющим взглядом двинулись к краю двора, желая быть ближе, но боясь перейти черту.
— Мы славим величество твоё,
Мы воздаем хвалу тебе!
— Мы возносим твою славу
Над всеми богами и богинями!
Слыша их, Ма широко улыбнулась и протянула ладони к ориабцам, словно давая надежду прикоснуться к себе. Только тогда я впервые обратила внимание на ее сияющие глаза, удивительные, неповторимые и точно виденные мной когда-то ранее, их льдистый оттенок въелся в мое подсознание спустя долгие месяцы обучения, и я ни за что в жизни не перепутала бы их с каким-то другим.
— Но как же…
Инстинктивно отпрянув, я сделала несколько шагов назад. Царица, обводя взглядом толпу, увидела меня и помахала ладонью, подзывая к себе, но я только быстрее попятилась. Ее спокойное выражение лица с легкой полуулыбкой, ее нарочито выверенные движения, ее интонации, когда царица принялась благодарить свой народ — это была совершенно точно Кибела, не Ма, и от прежней строптивой девицы осталась лишь оболочка, занятая более древней, опасной тварью, которую я называла когда-то наставницей. Стоило догадаться, как она сохранила память о далеких временах со мной, и уж тем более стоило бежать отсюда, как только мне самой при первой встрече, предложили быть царицей.