Алёна Алексина - Перехлестье
— На что? — девушка повернулась к нему и с подозрением нахмурилась.
— Будет немного больно.
С этими словами мужчина стиснул запястья Василисы.
Жертва дернулась — его ладони были, как раскаленные сковородки — и заорала, после чего предприняла энергичную, но безуспешную попытку если не вырваться, то хотя бы оглушить коварного обидчика.
Запястья жгло, пекло, саднило. Лиска дрыгалась и пыталась лягнуть Фирта, чтобы хоть как‑то отплатить за вероломство, но вместо этого лягнула коня, и тот рассерженно заржал, переходя в галоп.
Жнец держал крепко. Боль нарастала, Василиса орала, конь мчался, и вдруг все закончилось — палящее жжение исчезло, будто его не было, а Фирт отпустил руки девушки и натянул поводья, запрещая жеребцу беситься.
Подопытная же с недоумением и обидой уставилась на запястья. Там, где прежде переплетались затейливые татуировки, помогавшие обладательнице ориентироваться в пространстве, сейчас не было ничего.
Магия вытравила узоры, оставив лишь легкое покраснение.
— Вот, что ты натворил?! — рассердилась девушка. — Ты хоть знаешь, как больно их наносить и как противно, когда они подживают и зудят, а потом болячка отваливается? А? Что молчишь? Зачем ты это сделал?
— А для чего мне нужно, чтобы ты знала, куда идти? — вопросом на вопрос ответил Фирт и замолчал, давая понять, что больше разговоров не будет.
И действительно, весь оставшийся путь они провели в тишине. Лиска была обижена и разозлена, а Жнец вполне логично считал, что время разговоров истекло.
Прозрение Шахнала
Шахнал бросал косые пристальные взгляды на бредущую рядом магессу. Сказать ему было нечего, но взор против воли возвращался к молчаливой спутнице. Тонкая девушка плелась, глядя вперед и при этом ничего перед собой не видя. Она спотыкалась, оступалась, подворачивала то одну ногу, то другую и была похожа на шарнирную деревянную куклу, у которой разболтались крепления. Вроде и не сломанная, но при этом все равно какая‑то неисправная.
Но, что больше всего настораживало бывшего жреца — девушка улыбалась. На ее лице застыла отстраненная, лишенная всякого выражения полуулыбка, которая, вкупе с неровной спотыкающейся походкой придавала Повитухе вид безумный и страшный.
Они шли уже пятые сутки. Спали под открытым небом, ели то, что Шахналу удавалось испросить в попадавшихся на пути деревнях. Иногда им давали черствый хлеб, иногда остывшую, слипшуюся кашу, пару раз ребятишки потчевали их грязной, только что вытащенной из земли репой.
Спутница Шахнала не проявляла интереса к еде. Она жевала то, что он ей приносил безо всякого интереса, а смотрела в пустоту. Они не разговаривали. Не перебросились даже парой слов. И он не просил ее заходить с ним в поселения, зная, как отнесутся люди к появлению у своих жилищ магессы. Она всегда оставалась на дороге одна. Садилась куда‑нибудь в тень под дерево или просто в траву и перебирала складки запыленной юбки, словно искала на ветхих заплатах таинственные письмена.
Иногда она улыбалась каким‑то своим мыслям. Улыбалась этой страшной застывшей улыбкой. Если они шли, то в эти мгновения она обычно ускоряла шаг и чуть ли не бежала, а если ели, то переставала жевать и прикрывала глаза, будто прислушиваясь к чему‑то внутри себя.
Путники не отдыхали, останавливаясь на ночлег только, когда опускались сумерки, и поднимаясь в путь с первыми лучами солнца. Они устали, вымотались, были грязны и истощены. Но упрямо шли туда — к заветной цели. Повитухе странствие давалось легко. Она была, словно дикий зверь, который привык насыщаться тем, что пошлют боги, или вовсе ложиться спать голодным прямо на земле.
А вот мужчине приходилось несладко. Он, хотя и посвятил жизнь посту и молитве, все же не был так закален, как шагавшая рядом с ним девушка. Его терзали голод, холод, усталость, невозможность омыться и лечь спать пускай и на твердом, но все же человеческом ложе. Здесь же кроватью служил ворох травы или веток, от земли тянуло сыростью, утренний туман заставлял съеживаться от влажности и холода…
Аринтма давно осталась позади. Под ногами странников вилась дорога, ведущая к Третьему причалу. Они доберутся до него через седмицу, если не будут сбавлять шага. И там лодочник повезет их к Началу неба — так называлось место, к которому ходило лишь одно утлое суденышко с двумя узкими прямоугольными парусами: белым и серым.
От Начала неба идти придется недолго. Но просто так на Перехлестье не попасть. Эти земли принимали только тех, кто действительно нуждался в них. Нуждался сильнее, чем в жизни.
Шахнал никогда не испытывал сострадания к магам. Прежде он даже не задумывался — могут ли они чувствовать, о чем‑то заботиться? Ему достаточно было того, что в них жила темная страшная сила, мешавшая людям видеть в лишенцах хоть что‑то человеческое. Жрец некогда свято верил — каждый из отверженных сам виноват в своих страданиях. А, значит, несет заслуженную кару.
Кто‑то, более тонко чувствующий или жалостливый, возразил бы, что безгрешный ребенок не может быть виновным хоть в чем‑то. Такому непримиримый служитель богов ответил бы, что скверна, пустившая корни в юной душе, иной раз оказывается страшнее обычного зла — ведь она часть естества, а значит, такое дитя никогда не будет обычным милым ребенком. Оно будет Злом. И принесет с собой тоже только зло.
Да. Легко рассуждать, не видя перед глазами этих самых детей. Не видя рожениц, у которых забирают только что родившегося младенца или отцов, не успевших даже взглянуть на долгожданного ребенка. Легко было бросаться словами, не догадываясь, каково потом матери, чье тело продолжает жить законами естества, наливая грудь молоком, а сердце тоской. Ему казалось, будто родители должны понимать — они выпустили в мир чудовище и лучше ему умереть, чем продолжать жить среди людей.
Вот только… после собственного грехопадения у самого жреца отчего‑то ни разу не возникло желания проститься с жизнью. Напротив, он жаждал прощения. Он не хотел погибать! Он раскаивался, и, чего уж скрывать, когда его повстречали мстители, малодушно спешил к Грехобору. К презренному магу.
Павший отец шел к нему, чтобы тот принял на себя его грех. И даже на миг в голове Шахнала не возник вопрос о том, что будет чувствовать сам Грехобор, взвалив на себя такую ношу. Не интересовало это грешника, как не интересовало и то, что мужу Василисы, может, вовсе не хочется принимать его страшную вину. Он — маг. Это его долг. Остальное — отца не волновало.
Так что изменилось? Вроде, солнца так же встают, и маги все такие же презренные, но почему‑то Шахнал, глядя на идущую рядом Повитуху, впервые ощутил… сомнения? Жалость?
