Осколки тени и света - Мара Вересень
— Не знаю, я же не вставала.
— Вот и я не знаю. Мне рано. Да и не обязательно это. Каждый сам решает.
Каждый — сам. А я не хотела — сама, я хотела — вместе. У меня есть огонь отца и свет матери, а у Ине тени и крылатая тьма. Разве из нас двоих не получится темное пламя? От огня будет свет, а от света тень…
Алая лента сорвалась, зависнув над обрывом…
Там, внизу, на вьющейся среди камней тропе, тень, смазанный силуэт, точно так же, как я, вскинул руку, пряча глаза от солнца, чтобы посмотреть вверх.
Волосы вспыхнули…
Мы — осколки, бусины, нанизанные на нити, привязанные к кривоватому ободку. Ловим свет из-под руки, потому что иначе он слишком ярок для наших потрепанных душ, слишком пронзителен для наших закрытых глаз. Но теплый, живой, а потому — нужен. И я стану для него этой рукой, а он станет рукой для меня. Или крылом. Да, крылом. Всегда хотела крылья.
Элле’наар…
Ине мой…
Я иду
И я шагнула навстречу.
Тьма закрыла свет, проросла инеем, оделась в пламя, окутала тенями. Спрятала меня от мира и жадных глаз, чтобы только он, тот, кто пахнет горячим железом, мог видеть, что я умею сиятьтакитакгореть, и что этот огонь у нас один на двоих.
Станешь моими крыльями, Инне’Кайт Тен-Морн? — сердцем спросила я, когда мы зависли в чернильной пустоте, пронизанной колкими серебряными звездами инея и долгими вспыхивающими и гаснущими огненными спиралями, которые я видела даже под закрытыми веками.
Да, сейчас и всегда. А ты, глупый сполох, станешь моим ветром, моим домом и огнем в его очаге? — шелестели-шуршали-потрескивали угольки, а гладкие, как шелк, губы едва касались моих, делясь дыханием.
Да, всегда.
Тогда посмотри на меня, огонек.
Алый свет стекал из-под полуприкрытых угольно-черными ресницами, чуть вздернутых к вискам глаз, скулы резали лицо, белое-белое, как снег, как мрамор могильных плит. А поверх — иней, если бывает такой иней: то звездно серебряный, то серый, чуть темнее сумерек, чуть гуще теней. Колкий хрупкий рисунок, прохладный и тут же тающий, если провести рукой. Гладкое стекло, шелк, вместо острых ледяных иголок, а потом пальцам вдруг — горячо, и черно-алые молнии прожилок на мраморе наливаются золотом и пускают по коже завитки, растут-прорастают насквозь, сворачиваясь внутри меня огненной спиралью.
Я против него — ребенок, и он держит меня на руках как дитя, прижимая к груди, где я легко умещусь, чуть приподняв колени, но я вытягиваюсь поверх, чтобы чувствовать его как можно большей частью себя. Он легко может обнять меня дважды за раз, и он обнимает, осторожно касаясь острыми кончиками когтей, проводит шершавым языком по шее и чуть прикусывает кожу, урча и жадно втягивая носом запах моего желания, собирает прерывистые вздохи губами с губ. Его большая тяжелая ладонь на моем затылке, пальцы путаются-скользят в полыхающих пламенем волосах, и я в ответ тянусь к его волосам, черными змеями лежащим на плечах, собираю ладонями алый свет с ресниц и так же жадно пью жар дыхания с шелковых губ.
Его крылья — паутинный контур серебром, мрак и раскаленная сталь, хищное горячее железо с алыми шипами. То, что толкает меня за грань, поет за его спиной, как ветер в хрустальных осколках. Это я — ветер, я пою внутри него тишиной и расту-прорастаю золотом по рукам, груди, лицу и тянущимся во мрак крыльям, по сердцу, по сути, насквозь-навсегда.
Я — в нем, а он — во мне.
Так было, когда он меня поймал. Так будет.
Глава 12
Когда я вновь ощутила под ногами твердь, мы находились так высоко в горах, что на горизонте еще можно было различить розоватую поволоку рассвета. Воздух, тугой и звонкий, пустой, и такой холодный что я, часто задышав, мгновенно замерзла и казалась себе прозрачной и крохкой, как кружево утренней наледи в оставленном на ночь на крыльце ведре с водой. А жаркая нега того, что произошло между нами в мерцающей пустоте пряталась на самом донце еще одним моим сокровищем. Нереальное и такое настоящее. Но до чего же холодно! Сейчас прижмусь к горячему и растаю. Уже таю, но дышать все еще никак и вовсе не от поводка, просто высоко очень.
Ине, самый обычный, сероглазый, с чуть помятым лицом и красными от недосыпа веками, растрепанный, с колким подбородком и щеками, поймал мои губы и поделился. Воздухом, теплом, завернул в плащ и обнял руками и невидимыми теперь крыльями. Может просто согревающий полог поставил, но мне приятнее было думать, что крылья.
Холод выходил дрожью, зубы клацали.
— И… И… К… К…
— Что? — он пытался и в лицо мне смотреть, и прижать потеснее, чтоб не дрожала, но только за волосы щетиной зацепился и принялся дергать вверх подбородком, чтоб те отстали. А все, поздно, попался.
— К-красиво. Только х-х-холодно, — вздрагивая еще и от смеха, ответила я и зарылась носом в грудь, пробираясь к коже между полами куртки и краями рубашки, а добравшись до вожделенного теплого, довольно засопела.
— Ты меня сожрать решила? Что принюхиваешься?
— П-пахнет х-х-хорощо, ж-ж-железом и л-л-л…
— Лавандой?
— Люблю тебя.
— Ну и д… Делать тебе нечего.
Знаем-знаем, ворчи-ворчи, так вкуснее.
Я, будто пьяная от его запаха и силы, которой он поделился вместе с воздухом, прижалась сильнее, сунула руки под куртку, обнимая, потерлась носом, лизнула. Кожа Ине покрылась пупырками, запах железа стал гуще, а внутри меня щекоткой разбегался смех.
— Зачем тогда ловил? — улыбаясь в ответ, спросила я и, не удержавшись, опять лизнула. Попробовала кончиком языка.
— Надо, — многозначительно проговорил Ине, снова покрываясь пупырышками под рубашкой и… везде. — Надо было перед выходом поесть, а не тащить сейчас в рот всякое… Хотя, хорошо, что не ела. Вот было бы зрелище если бы я тебя не удержал, и мы эпично пропахали бы склон моими лопатками или твоей ж-ж-ж перед толпой на обрыве. Я не эти новые летучие магмобили, мне как-то не доводилось прежде пассажиров возить.
— И чудесно, что ты не летучий магмобиль, меня в них укачивает. А еще хорошо, что ты одежки не теряешь, когда обратно оборачиваешься. Это было бы конечно интересно, но не всегда прилично.
— И откуда, позволь спросить, у тебя такой занятный опыт?
— Папа-ведьма. У него второй облик — ворон. И он вечно что-то терял при обороте,
