Наталья Рузанкина - Возраст, которого не было
— И ты не позволил мне заболеть и перетащил через тринадцать лет в эту квартиру, в эту неизвестную страну, в богатство, покой и довольствие? Ты сделал это в тот вечер, на танцплощадке? Хронофаг был у тебя в кармане?
Венька кивает, срывает с балкона плющ, теребит его в руках, туманно улыбается чему-то своему.
— Он еще так несовершенен… Он должен был наделить тебя ложной памятью, памятью о будто бы прожитой жизни. Переброска для тебя завершилась очень тяжело, ты лежала в соседней комнате, не приходя в сознание, десять дней, целых десять дней! Такая бледная, беспомощная, такая любимая… Я думал, что сойду с ума… Взгляни! — и Венька прикасается пальцами к седине на висках. — Каждый день я выходил знакомиться с миром. Было пыльно, солнечно, жутко и… прекрасно. До этого я знал его заочно (хронофаг показывал мне будущее), но знакомство вплотную потрясло меня. Это был мой мир (я понял это, как только ступил на его порог), мир великих свершений и безграничных возможностей. Он принял меня, и я был бы счастлив… если бы не ты. Потому что ты лежала в соседней комнате и не хотела просыпаться. Ты умирала, и каждый вечер, возвращаясь из очередного путешествия по новой реальности, я держал твою руку и просил Того, кто создал и этот мир, и многие тысячи подобных: «Оставь мне ее! Пожалуйста, оставь!» Совсем отчаявшись, я взял отпечатанные хронофагом доллары (он не только поглотитель времени, он еще и фальшивомонетчик, и многое другое!) и пригласил домой этого проклятого продажного эскулапа, специалиста в области неврологии и нейрохирургии, попросив хранить молчание. Осмотрев тебя, Эдуард Лаврентьевич заявил, что опасаться нечего и что ты вот-вот придешь в себя, а затем намекнул на солидный гонорар. Я заплатил ему тысячу долларов, фальшивых долларов, и поделом ему!
А пока ты приходила в себя, я дал хронофагу задание, и он блестяще справился с ним! Разработал программу нашей дальнейшей жизни, создал нам легенды, оформил визовые документы для выезда в Европу и США. А потом ты очнулась и так странно вспомнила все, вспомнила свой последний вечер перед прыжком через время. Он еще так несовершенен…
— Ты все украл у меня, — я глотаю слезы, а бирюзовая змея, память моя из бездны, кротко и печально смотрит мне в очи. — Будь ты проклят! Ты все украл. Не только Сашку, ведь были еще бабушка и дом… Их ты тоже украл.
— Я не воровал их. Их просто больше нет. За тринадцать лет многое случилось. Баба Шура умерла в больнице, а дом ваш продан… Не смотри на меня так. Я спас тебя, я подарил тебе прекрасную, дивную судьбу. Я любил и люблю тебя. Мы убили подлый возраст, возраст, когда с тобой не считаются, когда над тобой смеются, у тебя нет ничего — ни свободы, ни известности, ни денег. И любви тоже нет. И все это надо зарабатывать годами, и страдать, заново страдать! А мы миновали всё за один миг… Не смотри на меня так! Через неделю мы улетим в США. На два года. Скажи, неужели это не лучше… каждодневного удушья?..
Змея уснула, и бесконечность бездны погасла, и я улыбнулась со злой и обреченной тоской. Миры рушились вокруг меня, но я помнила только один-единственный — мир майского изумрудного света, бабушкиной любви, душного зацветающего парка и… Сашки Красовского. Чем там пугает меня маленький, злобный человек-подросток, укравший у меня мою солнечную и горькую, гордую и печальную судьбу? Афганистаном? Каждодневным удушьем? Пусть я заплачу за это страданием, но оставшиеся до него два моих самых счастливых года, года «подлого возраста» я проведу со своим Там Лином. А графиня Дженет не отреклась от любимого, не отреклась, даже когда силой волшебства он обратился в гибельного дракона. Вот и я не отрекусь, зная уже наверняка, что потеряю его через два года, что душу его поглотит синий заснеженный Саланг, что впереди — годы болезни, тьмы и одиночества…
Но бабушка, любившая меня больше жизни, уйдет в мир иной на моих руках, и я поцелую ее мертвое лицо за светлейшую на свете душу. Но каждую весну будет зацветать сирень возле старого дома, зацветать горько, свежо, радостно, и дорожки будут покрываться ослепительно-юной травой, и по вечерам в луговых росистых низинах тяжело и влажно затрепещут цикады. И ничто на свете не отнимет у меня этот мой мир…
Я с усмешкой смотрю на злобного и безнадежно влюбленного эльфа. А он склоняется, целуя меня, и шепчет тихо, убаюкивающе:
— Ложись отдыхать, малыш, ложись отдыхать. Завтра утром мы уезжаем в Москву, а оттуда… Господи, да вся планета у наших ног. Мы одиннадцать дней живем в этом мире! Всего одиннадцать! Неужели он тебе не нравится?
Я молчу. Сквозь зеленые и красные стекла террасы светит цветное теплое солнце. Грохот обрушившихся миров затихает, зеленой-презеленой травой покрывается их великая могила, но мой прошлый мир еще живет, душный, цветущий, вечерний, с запахом листвы и одуванчиков, с птичьим щебетом, с бабушкой и Там Лином. Бесстыдно украденный, он трепещет, звучит, смеется, и я не могу, не имею права не вернуться в него…
— Мне очень жаль, Вень, но я не хочу этой жизни. Она не нужна мне. Я хотела бы вернуться в прошлое, в свой «подлый возраст», и по-своему прожить все, что суждено. И тьму, и болезнь, и… Там Лина. Я не люблю эту страну, эти холодные, страшные стены… Я не люблю тебя. Нельзя, невозможно любить ужас.
Дрожит воздух, и будто тысячи серебряных ключей поют неподалеку. Как сквозь волнистое стекло я вижу несчастное, навсегда изумленное Венькино лицо с печальными ежевичными глазами. Вокруг клубятся мягкие сумерки, и Венькино лицо почти сливается с подступающим полумраком, а я ухожу к «подлому возрасту», к двум самым сияющим годам украденного мира. А потом приходит тьма и заливает меня с головой, и во тьме этой — хриплые голоса орангутангоподобного ансамбля, и заплеванный асфальтовый пол «клетки», и огни над парком, и Там Лин…
— Попробуй, вот только попробуй! — прыщавый печальноглазый подросток с ненавистью и нежностью смотрит мне в лицо, сжимает пальцы на моем плече. — Попробуй, и увидишь, что будет!
В кармане его олимпийки — хронофаг, и я знаю это.
— А ничего не будет, Вень, — улыбаюсь я и изо всех сил бью по карману, слыша пластмассовый хруст, оглушенная тоскливым и яростным криком любящего и нелюбимого эльфа. — Ничего не будет. Прости меня.
Его ненавистное и ненавидящее лицо навеки остается позади, а я иду, нет, плыву над исшарканным асфальтом, над окурками, над смехом и шепотом, над звездами и горькими липами навстречу настоящей своей судьбе, боли, болезни и невообразимой любви, навстречу своему Там Лину.
