Ненаписанное письмо - Игорь Толич
Ты можешь один раз не почистить зубы. От этого их не покроет немедленно кариес и вряд ли выскочит флюс. Просто до следующего раза придётся жить с ощущением нечистот во рту. Но и к этому скоро привыкнешь, а в вечер возьмёшь зубную щетку, уберёшь остатки пищи, испытаешь короткое облегчение и забудешь через минуту и о том, что было в течение дня, и о том, что минуту назад был условно счастлив.
Потому я ничего не приобрел и ничего не потерял после секса с Мали.
Я только услышал голос Криса за дверью:
— Джей, закругляйся! Нам пора.
Я выкинул использованный презерватив, натянул шорты, подумал и решил оставить Мали немного денег. Она приняла без вопросов.
6 августа
Я спустился вниз и нашёл Криса уже на улице.
— Как покувыркался?
— Нормально. А ты?
— Скучно, — Крис даже зевнул и потёр глаза. — Как насчёт посмолить на сон грядущий?
Мы направились обратной дорогой к пляжу, где оставили наши байки. Крис не умолкал и выпытывал у меня, как прошло моё свидание.
Никогда не понимал, зачем мужчины пересказывают друг другу любовные приключения. Да, я тоже этим занимался для поддержания разговора. Но не испытывал огромного удовольствия и никогда не становился инициатором. Это было своего рода ритуалом, дружеской практикой, истинного значения которой мне не дано было познать.
Марта, ты, должно быть, помнишь моего приятеля Себастьяна? Башо, как мы его звали шуткой, не раз интересовался тем, какие чудеса происходят наедине между тобой и мной. Признаться, иногда я вступал в эту игру. Но по большей части оттого, что тем самым злил Башо. Ты, верно, нравилась ему, Марта. Ты, верно, сама об этом догадывалась. Ты нравилась многим. И я гордился созданным меж нами таинством.
От зависти и бессилия Башо рычал:
— Джей, ты просто подкаблучник!
Я не пытался его разубедить. А он бил пивной кружкой по столу и продолжал наступление:
— Столько лет прожить с одной женщиной! Столько лет! — он всё пытался скрыть восхищение, но получалось только более красноречиво: — Столько лет! Приятель, сознайся, ходишь налево?
— Нет, — сознавался я, как и требовал Себастьян.
А он ещё резвее пушился и почти проклинал меня:
— Врёшь! Врёшь!!!
— Нет, не вру.
Тогда Башо замолкал и повторял снова:
— Ты подкаблучник! Яиц у тебя нет! А все почему? А потому что они как шашлычки на каблучках пани Марты болтаются!
Его трогательные заботы о содержимом моей мошонки заставляли меня улыбаться и задумываться: что именно люди, мужчины и женщины, принимают за подкаблучничество?
Будет ошибочно думать, что, найдя тебя, моя дорогая Марта, я полностью стёр из своего зрения любых других женщин. Я замечал их, как прежде: рослых и миниатюрных, худых и сочных, обладающих упругими телесами. Их груди, губы, ягодицы остались привлекательны в моих глазах всё в той же степени, что и до тебя. Но я не останавливал на них внимание дольше, чем на пару секунд, и сразу же забывал. Всё это потеряло важность.
Да, меня могли волновать формы, размеры и плотность частей тел других женщин — порой мне казалось, что глаза и эрекция у мужчины связаны напрямую без дополнительных преград и фильтров. Но стоило мне увести взгляд — ничего более не оставалось. Будто подтёки дождя на ветровом стекле: один взмах дворников — и нет их, как не было. Ни душных фантазий, ни мучительных желаний.
Я шёл к тебе, Марта, слепой, держа твой образ в памяти словно икону.
Я баловал тебя как мог. Но в чём состоит этот грех? В том, что иногда не знал меры? Да как о ней помнить, когда влюблён? Как не проживать вдвойне, втройне от начала и до конца, и снова по кругу минуты наслаждения?
Это не значит, что я никогда не был зол на тебя, Марта. Это не значит, что, заигрываясь, ты не причиняла мне настоящую боль. Я сам нёс наказание за то, что очень дорожу тобой. И сам же говорил: «Давай успокоимся. Мы можем все решить».
А ты кричала в ответ:
— Нет! Нет! — ты очень быстро поддавалась панике.
Так же легко, как мгновение назад ты плясала посреди бульвара в цветочном венке, я мог обнаружить тебя в слезах под ближайшим кустом. Оба чувства ты проживала одно за другим, даже несмотря на их вопиющую разницу. Я не мог не радоваться, видя тебя счастливой, но не мог не тревожиться, что вслед за этим маятник твоего настроения прочертит новую резкую дугу, и все обернётся крахом.
Потому я и пытался выстроить для тебя наш спокойный уютный мирок с мягкими стенами и коврами, без острых углов, без хлестких перепадов. И, когда мне это немного удавалось, ты начинала скучать. В глазах окружающих я выглядел подкаблучником, в твоих — занудой.
— Я устал… Чего ты хочешь, Марта?
— Я хочу в Париж.
— В Париж?
— В Париж.
— Хорошо, давай отправимся в Париж.
Ты подскакивала на месте, кружилась, сверкала улыбкой: «Париж! Париж!», держа билеты, которые я принёс, но потом вдруг замолкала и дальше звучал душераздирающий вопль:
— Ты подумал, на что мы туда поедем?! Как можно быть таким безответственным?! Если хочешь — езжай сам в свой Париж! Не держу! Поимей их всех… как их там?.. Ах, да, куртизанок! Так по-парижски зовутся шлюхи?! Ты даже не понимаешь, каково мне!
Ты потеряла работу. Я тебя не винил. Я хотел помочь. Но порой у меня просто раскалывалась голова от того, что твой мир никогда неидеален.
Моя дорогая Марта, где находился край той ответственности, когда заканчивались «мы» и начиналось «каждый сам за себя»? Я просил довериться мне, просил не делать поспешных выводов.
Давясь рыданиями, ты требовала немедленно уйти.
— Ты этого хочешь?
— Хватит! Оставь меня в покое!
— Хорошо, — говорил я и открывал входную дверь, слыша, как ты плачешь ещё громче.
— Уходи!!!
Я уходил и возвращался через десять минут. Ты наскакивала с порога и целовала так горячо, что становилось больно губам.
— Как хорошо, что ты не ушёл! Я этого не хотела…
Если смотреть под таким углом, в этом контексте — что именно я, да, я всегда уступал тебе, всегда первый шёл на мировую — получится, что я и был подкаблучник. Но в таком случае меня это не обижает.
Уступать и мириться должен не тот, кто чувствует больше вины, и не тот, кому нужнее, — нужно было всегда нам двоим. А тот, кто
