Ольга Смирнова - Намеренное зло
В итоге Матвей забежал-таки в магазин, и ему очень повезло — очереди не было. Купив булки с отрубями, он почти бегом направился домой. Увы, физически он был не слишком вынослив, поэтому незапланированная десятиминутная пробежка привела к тому, что у дверей он затормозил, тяжело дыша, едва не падая от усталости. Потыкал ключом, с первого раза в замочную скважину не попал, поскрежетал замком и ввалился в прихожую.
— Мам! Я дома! — крикнул он на всякий случай, озираясь по сторонам. — Мам!
В доме стояла оглушительная тишина. Никого. Отлично. Матвей быстро скинул ботинки, аккуратно прислонил портфель к стене и резвой рысью направился на кухню, проверять свои подозрения. Заглянув в раковину, он не смог сдержать облегченного вздоха — пусто. Значит, все-таки вымыл, только забыл об этом к концу дня.
Вообще, Матвей на память не жаловался — рановато еще, но в последнее время стал замечать, что некоторые его действия словно по своей воле выпадают из головы, и нет никакой возможности вспомнить достоверно — было или не было. Но пока это приносило лишь моральное неудобство, волшебник почитал за лучшее провалы в памяти игнорировать.
Помыв руки — хотя это простое действие в исполнении Матвея больше походило на лихорадочное сдирание кожи с ладоней — он поднялся наверх, в свою комнату, проверил, ничего ли не изменилось со времени его отбытия на работу, и снова спустился вниз, в кухню, разбирать «покупки». Положив булки в хлебницу, Матвей стал думать, чем бы ему заняться до прихода матери. Он посмотрел на часы и понял, что в лучшем случае успеет вскипятить чайник, прежде чем хлопнет входная дверь.
Он не угадал. Дверь хлопнула, стоило волшебнику оторвать взгляд от часов. Громко хлопнула, требовательно, заявляя о себе во всеуслышание. Матвей громкие звуки не любил с детства, они внушали ему не ужас, но необъяснимую тревогу, а в последнее время дверь хлопала особенно громко, злонамеренно громко, и Матвею хотелось заткнуть уши.
— Я дома! — крикнула мать. — Матвей! Я дома.
— Я слышу, мама. Я на кухне.
— Да? И что ты там делаешь?
— Хлеб клал. Я твои булочки купил.
— Какой замечательный у меня сын, — добрым голосом пропела мать, появляясь в дверях кухни. — Сегодняшние?
Это была невысокая, полноватая женщина шестидесяти с небольшим лет. Звали ее Алевтина Григорьевна. Всегда подтянутая, накрашенная, причесанная, она словно бросала вызов миру растреп и нерях, у которых вечно времени не находилось на то, чтобы элементарно волосы в хвост собрать или носки со шнурками погладить. И оправдания из нерях сыпались, как из рога изобилия: то дети, то работа, то дела домашние.
У матери Матвея таких проблем просто не существовало. Она жила в строгом соответствии с установленным ею же раз и навсегда расписанием и отклониться от него ее не смогла бы заставить даже собственная смерть. Все остальное могло катиться в пропасть.
— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Матвей. — Сегодняшние.
— Ты дату посмотрел или как обычно на слово продавщице поверил?
— Посмотрел, конечно. Как ты учила, — отчитался Матвей и спросил: — Как прошел день?
Мать утомленно прикрыла глаза, буквально на секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы сын предположил:
— Устала? Сильно? Давай я тебе чаю сделаю, хочешь?
— Разумеется, хочу. Только заварки много не клади, и сахара — одну ложку. И чайник обязательно доведи до кипения. А я пойду переоденусь. Да… — обернулась она уже в дверях. — И тебе советую.
Матвей поставил чайник на плиту и во второй раз за вечер порысил в свою комнату. Там он быстро переоделся в домашнее — мягкие хлопчатобумажные штаны и майку, ноги сунул в старческие тапки (клетчатый верх и стертая практически до дыр подошва) и поспешил обратно на кухню, где уже начинал шуметь чайник. Спускаясь, волшебник машинально посчитал ступени и порадовался, что их количество с утра не изменилось.
…Матвей въедливо, тщательно пристраивал любимую мамину чашку на стол, когда его накрыло ощущение постороннего внимания к своей персоне — внимания оценивающего, тревожащего. Он напрягся, застыл в ожидании непонятно чего, но ничего не происходило. И только чужой взгляд продолжал сверлить затылок. Он был такой настойчивый, этот взгляд, такой пронзительный, что казалось, видит насквозь и волшебника, и его немудрящие мысли, и его потаённые страхи и страстишки. Матвей нервно повертел головой по сторонам, но никого в кухне не обнаружил. Потер ладонью то место, куда, по его ощущениям, безотрывно смотрел неизвестный, и пошевелил губами.
Ему стало неуютно, плохо. Захотелось закрыть голову руками и убежать, скорчиться в темном углу, где его не найдут. А взгляд не отставал, он давил, и сверлил, и вбуравливался. Матвей попытался не обращать внимания, но не вышло.
— Это мне всего лишь кажется, — пробормотал он себе под нос, потирая вспотевшие ладони. — Это всего лишь мое воображение. Я устал и, как следствие, чудятся мне всякие ужасы.
И вдруг ему показалось, что кто-то хмыкнул. То ли издевательски, то ли по-доброму. Матвей сильно вздрогнул и посмотрел в ту сторону, откуда предположительно донесся смешок. Никого. На всякий случай он посмотрел и в другую сторону, с тем же результатом, то есть без него. Затем окончательно осмелел и оглядел кухню целиком. Никого.
— Показалось, — внушительно сказал Матвей сам себе. — Мне всего лишь показалось.
Он вообще был трусом, этот тридцатилетний волшебник. Обычным, рядовым трусом, но при этом волшебником. «Как будто среди волшебников не может быть трусов! — успокаивал он себя. — Невелика беда. Подумаешь — трус».
И возражал — в мысленных беседах, которые частенько вел сам с собой. И вовсе не потому, что поговорить было не с кем, а потому что открыто выражать свои мысли был не приучен. Мать не раз клеймила их, эти его мысли, как малопригодные для воплощения в жизнь, оторванные от реальности и инфантильные, и Матвей привык считать их такими же.
«Тебе тридцать лет, а ты боишься! Всего. Это никуда не годится, Матвей».
«Я боюсь, да, но кто сказал, что это плохо? Неужели мне не может быть страшно вообще?»
«Ты — мужчина. Ты не имеешь права бояться. Ты — надежда и опора своей матери. Как она сможет на тебя рассчитывать, если ты… размазня, слюнтяй?»
«Я не размазня! Я осторожный! Ведь храбрые существа — они тоже испытывают страх, но делают дело вопреки ему. Вопреки неизвестности и неопределенности будущего! Это закон природы. Если бы мы не ведали страха, не выжили бы…»
«Не смей перечить!» — и от того, что в возражениях были слышны мамины интонации, Матвей начинал бояться еще больше. Бояться и чувствовать себя ничтожным, кругом виноватым. Когда другие смело пробовали свои силы в институте, он стоял в сторонке, наблюдая. Его постоянно преследовал страх провала и последующего всеобщего осуждения, или, что куда хуже, осмеяния. И оттого, наверное, все всегда валилось из рук уже заранее.
