Блог демона Шаакси, или адская работёнка - Алиса Чернышова
Я медленно покачала головой. Не знаю, что по идее должен испытывать ангел, услышав такой рассказ, но я могла только одно — восхищаться.
И, возможно, немного завидовать. Смелости.
—... Я не стал мудрствовать лукаво, — говорил между тем ворон познания, — как я уже сказал, я хотел понять, потому играть надо было честно. Полумеры вроде "спустился я вниз, такой всесильный и неуязвимый, и посмотрел с высоты своего бессмертного совершенства, как оно там" тут не подходили. Потому я решил пойти классическим путём и прожить на одной из Земель тридцать лет и три года относительно обычным человеком, а потом вспомнить себя. Такое положение казалось оптимальным, да и давало возможность заодно глянуть изнутри на работу своего отдела. Спустя столько лет я всё ещё питал слабость к тем, другим людям, к которым являлся когда-то вороном, потому решил: посмотрю на этот мир глазами шамана. Узнаю, каково им живётся — теперь.
— И какой она вышла, эта жизнь?
Он усмехнулся и лёг на крышу, раскинув по холодному бетону свои припорошенные пеплом, но прекрасные перья. Мне подумалось вдруг, что ни у одного знакомого мне ангела я не видела настолько красивых крыльев.
— Это было… больно.
Исчерпывающий ответ.
Настолько, что мне самой стало больно — как стало бы, наверное, если быть беспомощным, вывернутым наружу, смертным, уязвимым. Человеческая жизнь, которую для меня соорудило это отражение, ещё не успела не то что забыться, но даже потускнеть в памяти. Потому я могла понять.
Это и правда больно.
Помедлив, я осторожно коснулась крыльев собрата своими, передавая поддержку, утешение и понимание. Он на миг прикрыл глаза, отвечая теплотой, горечью и благодарностью.
Близость, которую не подделаешь.
Когда меня пугали падением, предупреждали, что это, дескать, безумно больно. Я задаюсь вопросом: знали ли они вообще, о чём говорили? Мне вот после всего пережитого и услышанного слабо в это верилось.
Интересно, что почувствую я сама, когда вспомню свои человеческие жизни? Насколько больно это будет?
— Впрочем, это сладкая боль, — сказал вдруг он. — Это как внезапно после множества лет бесчувствия обрести чрезмерную чувствительность. Ко всему. А так… Это оказалось сладко, и горько, и обжигающе, и пронзительно хорошо, и кошмарно, и счастливо, и весело, и грустно, и страшно. Но, если подвести под этим какую-то черту, я могу со всей ответственностью сказать: это было больно.
Что же, осталось прояснить ещё один момент…
— Я верно понимаю, что биография падре вполне настоящая?
— Да, вполне. Все факты подлинны, это то, что я пережил на Земле. Строил карьеру певца, потому что ритм был моим единственным способом чувствовать себя живым; травил себя всякой мерзостью в надежде, как я теперь понимаю, утолить внутреннюю тоску по небесам, вспомнить, заполнить пустоту неиспользуемого дара, сбежать в пятое отражение — и сбежать от четвёртого отражения… Я искал небо, не находил, но продолжал отчаянно искать, готовый ради этого окунуться в любую мерзость, которую люди были готовы творить под религиозными предлогами; потом возненавидел Его за глухоту, отрёкся от Него и примкнул к поклонникам другой стороны… А потом я вспомнил.
Ох.
— Думаю, это было… непросто.
Он усмехнулся.
— О да, это очень хороший подбор слов. Непросто; настолько непросто, что я по сей день удивляюсь, как не спятил в тот момент. Как сейчас помню, что проснулся на тридцать третий свой день рождения — ещё не отошедший от дурмана, в котором тогда пребывал постоянно, в какой-то ночлежке, исписанной дикой мешаниной оккультных символов, окружённый тварями из четвёртого отражения и своими собратьями по несчастью… Весёлое было пробужденьице. Да и то, что последовало потом, тоже нельзя назвать скучным.
Да уж. Если честно, мне страшно и пытаться представлять, что он должен был испытать.
— Потом было много чего, — говорил мой собеседник между тем, — не стану пересказывать, да тебе и ни к чему знать. Скажу только, что всю ту жизнь потратил на попытки облегчить жизнь пленников четвёртого отражения. Нескольких талантливых шаманов — ну, тех, кто был рождён с соответствующим даром — даже сумел вызволить. Именно для того я создал этот Центр. А когда та жизнь кончилась, а вместе с ней и мой отпуск, я вдруг понял кое-что.
— Что не сможешь вернуться.
— Верно. И не пойми неправильно, я не могу сказать, что разочаровался в своих ребятах. Наоборот, верные себе, они делают, что могут — присылают вдохновения, и озарения, и жизненные силы, и чудесные исцеления. Верные слову нашего шефа, они одаривают людей не за какие-то особые заслуги, не в политических целях, не в обмен на молитвы, или дары, или определённую веру, или условную праведность — просто того, чьи просьбы услышаны, чей свет притянул, к кому привели дороги. Просто потому, что могут. Конечно, этого недостаточно, но тут ничего не поделаешь. Делать, что можешь — это всегда было и будет достойной позицией… Но я понял, что мне там больше не место.
Я понимающе кивнула.
— С твоим новым опытом ты просто не мог — там.
И я, наверное, тоже теперь не смогу. Как минимум, карать так точно.
Мне придётся просить Варифиэля об отставке, когда я вернусь.
Но об этом можно подумать позднее.
— Всё так, я просто не смог. Хотя коллеги из нашего отдела ждали меня, и были готовы помочь скрыть следы, которые оставило на сущности соприкосновение с четвёртым отражением, и помочь с восстановлением, и поддержать… Но они всё равно не могли понять по-настоящему, почти никто. А ещё ведь были другие отделы… Я представил, как оставляю Центр, и всех этих людей, призраков и духов, увязших в четвёртом отражении, и ухожу вверх, в свой чистый офис с дурацкими отчётами. Где вечные политические разборки, и постоянные разговоры о добре и свете. Где на планёрках ангелы с высокомерными гримасами будут рассказывать, как они за добро, и всепрощение, и милосердие... а ещё - как цели оправдывают средства, как карать грешников, как неправильно всё устроено у нас в отделе, как презренны демоны, которых давно пора всех уничтожить, и быстрее бы эта
