Елена Крюкова - Путь пантеры
Сантьяго и Милагрос сначала пытались расспрашивать детей, кто да как их изувечил. Ром и Фелисидад молчали как рыбы. «Мы найдем негодяев и в суд подадим, и их засудят, как пить дать засудят!» – неистово кричал Сантьяго и потрясал кулаками. Дети переглядывались и опять молчали. Тогда родители отступились. Они поняли: это их тайна, и они тихо унесут ее с собой в свою общую жизнь.
До конца вакаций Рома оставалась неделя. У него было чувство, что он прожил здесь, в Мехико, целую жизнь, и умер, и родился. В новой жизни на него весело глядела глазами-сливинами новая Фелисидад, и да, ей действительно шли узкие розовые полоски шрамов на руках, плечах и спине, или это ему только казалось. Они все время ходили, прижавшись друг к другу, и по дому, и в патио, и когда выходили на улицу – прогуляться в хлебную лавку или в овощные ряды. Все уже узнавали их, кричали: «А, вот и наша парочка!»
«Пара ангелов, – думал Ром. – У нас уже все было: и смерть ребенка, и праздники, и слезы, и наша гибель, и наше рожденье. Что еще можно пережить на Земле?»
И поющий голос бабушки с далеких небес, с облаков, доносился до него: «У вас еще все будет, все, и даже то, чему вы никогда не поклонялись, и то, о чем вы не мечтали; и то, что вы призываете всей душой. У вас будет все, что должно быть, и все, чего с вами быть не должно. Это ваша жизнь, и вы сами выбрали ее. А я только сверху слежу за вами. Я буду с вами всегда, не бойтесь! Когда вам будет стыдно, я возьму на небеса ваше горе и стыд, ведь мертвые сраму не имут. Когда будут рождаться ваши дети, я у вас буду повитухой. Вы только вспоминайте меня иногда, к моему портрету, что написал дедушка масляными красками на холсте, ставьте рюмочку водки и накрывайте ее куском ржаного хлеба, пусть рюмка стоит, водка выветривается, а хлеб сохнет и превращается в камень. Это ничего страшного. И читайте красивую молитву, что читают усопшим. Это для живых мы – усопшие. А на самом деле мы – живые. И это вы нам снитесь. И это вы сами себе снитесь. А когда приходит смерть – вы просыпаетесь, и в небесах вы навек проснетесь. Тяжко летать все время бессонным, да! Но и сладко! Я птица, и я всегда прилечу к вам, в радости и в горе. Сяду на оконный карниз. Дайте мне хлеба из рук. Улыбнитесь мне. А я и так всегда улыбаюсь вам и молюсь за вас».
Ночью Фелисидад босыми ногами прошлепала по коридору, пробежала в спальню Милагрос. Старые супруги сегодня спали раздельно – совместная ночь все реже манила, все чаще казалась роскошным праздником, к которому надо тяжело и основательно готовиться.
Милагрос не успела охнуть, как Фелисидад юркнула к ней под одеяло.
– Прокралась в постель все-таки, озорница, – беззлобно заворчала Милагрос и чмокнула Фелисидад в лоб. – Что бродишь среди ночи?
– Мама, – Фелисидад взяла руку матери, разогнула ладонь и стала водить пальцем по ладони, очерчивая кривые линии, русла высохших рек, – я хочу тебе сказать…
– Ну что? Говори. Учиться тебе надо! Бросай свои танцы!
Фелисидад вздыхала. Покрывала легкими поцелуями ладонь матери.
– А то дотанцуешься – не только порежут, но и голову снесут!
Кружева ночной сорочки поднимались на высокой груди Милагрос, будто громадная белая бабочка ритмично взмахивала прозрачными крыльями. Она дышала хрипло, уже по-старчески.
– Мама, – сказала Фелисидад очень тихо, – я беременна.
Милагрос разулыбалась, выпростала другую руку из-под одеяла, потрепала Фелисидад по распущенным смоляным косам.
– Ах ты, моя пташка! Залетела! Поздравляю!
Деловито осведомилась:
– Ром знает?
Глаза Фелисидад смотрели в одну точку. Она что-то видела вдали. То, чего не видела и никогда не могла увидеть мать.
– Нет.
– Так почему? Скажи! Ведь это счастье! Особенно после того, как…
Милагрос умолкла, не желая напоминать дочке о выкидыше.
– Я не знаю, от кого ребенок.
Сеньора Милагрос онемела. Челюсть ее отвалилась. Так лежала минуту, другую.
– Так ты шлюха?! Я всегда говорила, что ты шлюха! Станешь шлюхой!
Брови Фелисидад сошлись в черную нить.
– Как ты могла! Где!
Милагрос возвысила голос. Привстала на постели. Занесла над дочерью кулак.
Фелисидад лежала и глядела в одну точку.
Кулак опустился.
Ресницы задрожали.
– Какая же ты колдунья, мама, если ты не видишь… не сумела увидеть…
Вслед за ресницами задрожала вся Милагрос. Колыхалась грудь, дергались пятки, тряслись изрезанные морщинами руки.
– Говори!
– А что говорить. Мама, мы обе колдуньи. Ты сама учила меня. Ты видишь. Ну, увидь. Пожалуйста. Мне трудно сказать об этом.
Милагрос зажмурилась. Фелисидад положила ей ладонь на глаза. Видела, как разлепились пересохшие губы матери и блеснули золотые вставные зубы.
– Ты… тебя…
– Да. Я чудом осталась жива. Меня Ром нашел.
– Ром…
– У меня крови не пришли. Вот уже десять дней.
Когда Фелисидад отняла ладонь от лица матери, глаза Милагрос горели глубоким и ясным, спокойным светом, как две свечи в руках принявшего исповедь священника.
– Все равно радоваться надо, – упрямо сказала она.
– Я и радуюсь.
– Все равно Рому надо сказать.
– Я скажу.
– Не бойся! Скажи! Все равно! Какая разница! Лишь бы родить!
Фелисидад, под одеялом, положила себе руку на живот. Живот был горячий и мягкий. Как всегда. Нисколько не выпирал. Еще рано. Там жила жизнь. Она чувствовала ее. Так птица, распевая на стрехе, зимой чует весну.
Милагрос села в подушках и протянула к Фелисидад руки. Дочь бросилась ей на шею. Обнялись крепко, как перед долгой разлукой. Каждый день жизни – встреча, каждая ночь – разлука. И никто не знает, что с нами станет утром.Она прибежала к себе в спаленку. Рому постелили в гостиной – в их комнате сейчас ночевали гости, родня из Гуанахуато. Роса спала. Или делала вид, что спала. Фелисидад накрылась одеялом с головой. В полной темноте она выдохнула теплым шепотом:
– Хавьер, ты дурак. Ты промахнулся. Ты не предсказатель. И никакой не колдун. Ты просто парень со свалки. Ты ошибся. У меня будет, будет ребенок! И я не умру ни в каких родах! Я его рожу, и потом еще много, много, много детей рожу! А ты дурак! Слышишь!
Часы на стене тикали сухо и четко, щелкали, как далекие, поднебесные кастаньеты. Роса пошевелилась в своей кровати и сонно, капризно пробормотала:
– Фели, ты идиотка! Шастаешь, как лиса! Выпей снотворное!
– Я в туалет ходила, – высунувшись из-под одеяла, сказала Фелисидад.Глава 44. Призраки
Хавьер не мог слышать, что шепчет ночью Фелисидад.
Хавьер не мог видеть Фелисидад.
Хавьер пропал.
Вот так, с виду просто, пропал – и все, ушел из дома и не вернулся. Так бывает в большом городе. Ну, пропал и пропал, так ведь и приблудный пес был, что жалеть? И без него в доме народу хватает. Все-таки жаль, славный был парень, работящий, помогал по дому, и, кто знает, может, еще и выучился бы, сеньор Сантьяго помог бы по доброте душевной. Где он сейчас? Что с ним? Можно, конечно, дать объявление в газету, да стоит ли? Как был он бродягой, так бродяжить его и потянуло. Как волка ни корми, он все в лес смотрит. И все же он мог, мог слышать ее шепот, и видеть ее тоже мог – всю, маленькую и смуглую, как будто на ладони его лежала персиковая косточка и он ее рассматривал, все ее извивы и изгибы. Он и вдали был как вблизи, рядом с ней. Где он теперь? Она не знала. Чувствовала: жив. Не вернется никогда. Закрывая глаза, она видела раскрытую суконную собачью пасть, бамбуковую палку, на которую насажена самодельная маска. Снова слышала свой вопль, чувствовала намокшую кровью ночную рубашку между судорожно стиснутых ног. «Я прощаю тебя», – шептала Фелисидад, и перед ее глазами моталась, дергалась беззубая жалкая, влюбленная улыбка, восторженно глядели на нее глубоко запавшие под лоб, всаженные двумя пуговицами в череп глаза, и в этом затравленном, обожающем взгляде она читала: «Я хотел быть твоим мужем, твоим любовником, твоей игрушкой, тряпкой в твоей руке, смятой бумагой, и чтобы ты меня выбросила, но все-таки в руке подержала немножко. А вместо этого я ушел и стал твоим ангелом. Теперь я всегда над тобой, будешь или не будешь ты думать обо мне. Не думай. Забудь. Наплевать. Ангелам не нужны мысли. Им нужно немного марли и немного медной проволоки, чтобы смастерить однажды рождественский подарок для тебя».
