Франциска Вульф - Рука Фатимы
Вспомнила, каким было это лицо, когда она увидела Джинкима впервые. В самом кошмарном сне не приснилось бы, что однажды почувствует влечение к этому человеку. Тогда, в тот день…
Собственно, она рассуждает так, будто провела здесь, во дворце Хубилая, много лет. А ведь с того дня прошло не больше восьми, максимум десяти недель. Слишком короткий срок, чтобы внести в жизнь радикальные перемены. Однако перемены все-таки произошли, и большие.
– Ты прав! – Она вздохнула.
Нет желания думать ни о чем: ни о камне Фатимы, ни о времени, ни о своем доме… по крайней мере сейчас. Расставаться с иллюзией, что Тайту – ее родной город и на этот раз ей не придется его покидать.
– Нас уже наверняка ждут, Джинким.
Они развернули лошадей и плечом к плечу в молчании поскакали назад. Поразительно, как мало надо слов, чтобы понять друг друга. Оставив лошадей в конюшне, он проводил ее прямо до дверей покоев.
– До завтра? – спросила она.
– До завтра, – улыбнулся он.
Закрыв за собой дверь, она прижалась к ней, счастливая. Разве важно, что они не признались в своих чувствах, что Джинким ни разу не поцеловал ее? Все равно оба знают, что принадлежат друг другу.
Беатриче неожиданно проснулась и уселась в постели. Темно, стоит глубокая ночь… Ей послышался какой-то шорох, он-то и разбудил ее… Раздался сильный стук, будто кто-то ломился в дверь.
– Беатриче! Беатриче! Просыпайся! Быстрее!
Голос Толуя… Она мгновенно сбросила с себя одеяло, выскочила из постели и босиком стремглав кинулась к двери.
Еще до того, как Толуй открыл рот, она поняла: случилось что-то ужасное.
– Быстрее, Беатриче! Идем сейчас же!
Толуй вне себя: густые черные волосы стоят дыбом, одежда помята, рубашка расстегнута, а поверх нее вместо жилетки накинут длинный плащ. Случившееся так его взбудоражило, что он даже не успел как следует одеться.
– Что такое, Толуй?! Что-нибудь с ханом? Он заболел?
Толуй покачал головой, слезы ручьем катились по его побледневщему лицу.
– Нет, это Джинким…
Беатриче стала белее полотна, ноги подкосились – вот-вот на нее обрушатся стены и потолок…
– Что… что ты сказал? – переспросила она.
Все монгольские имена чем-то похожи друг на друга. Хотя Беатриче на удивление быстро выучила этот язык, многие тонкости и диалекты оставались ей непонятны. Быть может, Толуй говорит не о Джинкиме – ее Джинкиме, – а называет другое имя? Да-да, конечно же, она ослышалась!
– Мой дядя! Джинким, брат моего отца! Погасла последняя надежда… – Юноша причитает, всхлипывает, плечи трясутся. – Мне кажется… боюсь… Беатриче, наставница, помоги же! Боюсь, он умирает!..
Она открыла глаза, в голове все закружилось… Этого не может быть! Боже милостивый, не допусти, чтобы это случилось! Нет, ей только померещилось, это злая шутка… А если нет и он так серьезно болен, что действительно умирает?
«Ты врач – должна действовать, а не тратить время на истерики и причитания!» Сделав глубокий вдох, она пыталась немного успокоиться. Сейчас, как никогда, нужна ясная голова.
– Вот что, Толуй… я быстро накину плащ – и веди меня к Джинкиму. Мы попробуем ему помочь!
Она метнулась обратно в комнату, схватила со стула плащ… В нем она вместе с Джинкимом была там, в степи, сидела на лошади, они смотрели на заход солнца. Прошло всего несколько часов… он чувствовал себя нормально… У нее так тряслись руки, что не получалось даже завязать пояс. После двух попыток решила не тратить время зря, а просто запахнула плащ. Толуй, похоже, не в лучшем состоянии.
К дому Джинкима они мчались. Ребенок у нее в животе неистово толкался, протестуя против такого поведения матери.
У Беатриче кололо в боку, во рту пересохло, но она не обращала на это никакого внимания. Лишь молилась, чтобы Толуй оказался не прав – Джинким жив! Она еще сумеет ему помочь, существует какое-то средство, дающее шанс спасти его…
«Господи, не дай мне опоздать», – молила Беатриче, еще прибавляя шаг, хотя ужасно запыхалась. Толуй не поспевал за ней.
– Джинким ранен?
– О нет… нет…
– Так что же все-таки случилось?
Они перебегали площадь. Стояла глубокая ночь, вокруг ни души. Только звезды сверкают на ясном черном небе, невинно и безучастно. Словно ничего не случилось, словно в этот момент Джинким не мучается в предсмертных судорогах, борясь за жизнь.
– Не знаю, – отвечал Толуй, тоже тяжело дыша: он второй раз проделывал этот путь. – Вечером, когда он вернулся домой, я видел его, говорил с ним. Мне казалось, чувствовал он себя хорошо, был в полном здравии. А сразу после полуночи меня позвал слуга. Джинкима скрутило, начались резкие боли в животе. Его рвало и продолжает рвать до сих пор.
«Инфекция, – думала она, – или снова яд? Но почему Джинким? Наверное, из-за того, что хотел выяснить, кто и по какой причине отравил Маффео. Видимо, он слишком близко подошел к истине. Но сейчас не время ломать голову. Не исключено, что это просто инфекция. Зачем сразу предполагать худшее? Хотя чаще всего именно так и бывает… Когда давно работаешь врачом, знаешь, как происходят такие вещи».
– Ты предупредил Ли Мубая или другого врача? – спросила Беатриче, когда они наконец добрались до дома Джинкима.
– Нет, никому ничего не говорил.
– Но почему?
– Думал, что важнее сообщить тебе…
– А ты не думал, что я здесь не у себя дома и поэтому есть болезни, которые мне неизвестны, и что я не знаю, как их лечить?! Какая глупость!
Ох, она несправедлива к Толую! Ведь он в таком же отчаянии, как она. Юноша хотел сделать как лучше. Однако в ней кипел страх – жуткий, непреодолимый…
Толуй открыл дверь, и они вошли в покои Джинкима. Кругом толпились слуги – лица у них испуганные, застывшие, как у загнанных в угол кроликов. Беатриче заметила: Толуй сразу исправил свою ошибку: послал одного из слуг за Ли Мубаем. Тот мгновенно сорвался с места, будто его выпустили из клетки на свободу.
Беатриче в первый раз оказалась в доме Джинкима. Совсем иначе ей представлялось, как она впервые появляется здесь: в красивом наряде, благоухающая, чинно ступая, идет ему навстречу… Сейчас ее глазам предстала совсем иная картина.
Комната выглядела как поле битвы после сражения. Устланная шкурами низкая кровать с накиданными на нее подушками пуста. На ней валяются скомканные одеяла и простыни, испачканные, как в полевом лазарете времен Первой мировой войны. Мебель перевернута, ковры сбиты в кучу. Весь этот беспорядок усугубляется резким, отвратительным запахом рвоты и испражнений.
По полу ползает слуга – пытается как-то все убрать. Джинким, скорчившись в позе эмбриона, лежит в дальнем углу совершенно раздетый. По-видимому, с него сняли всю одежду потому, что он испачкал не только пол, но и всего себя…
