Мэгги Стивотер - Жестокие игры

Я пытаюсь решить: стоило бы превращаться в Бенджамина Малверна ради того, чтобы жить в таком вот месте?..

— Кого ты ищешь?

Я щурюсь, всматриваясь в тени, не сразу находя, откуда донесся голос. Это оказывается тот самый конюх, который только что купал серую лошадь. Это же надо представить, что существует такой мир, где лошадей купают! Да разве они могут испачкаться, живя в таком месте, как это? Конюх стоит на полпути между мной и конюшней. Серая лошадь трется о его спину, но парень не обращает на нее внимания.

— Шона Кендрика.

— Мне самой кажется странным произносить вслух его имя. Я поднимаю его куртку, как будто это пригласительный билет. Мое сердце почему-то начинает биться быстрее.

— Где Кендрик? — спрашивает парень, обращаясь к другому конюху, только что вышедшему из строения поменьше.

Они обсуждают этот вопрос. Я неловко топчусь на месте. Я не ожидала, что меня воспримут настолько серьезно.

— В конюшне, — отвечают наконец мне. — Наверное. В главном здании.

Они не спрашивают, зачем он мне нужен, и не гонят меня прочь, хотя смотрят с некоторым удивлением и недоумением, как будто ждут от меня какой-то выходки. Но я просто благодарю их и шагаю через двор. Я тщательно закрываю за собой ворота, когда наконец отыскиваю их и вхожу внутрь, так как уверена, что не сделать этого — значит совершить самое страшное преступление на ферме.

Я делаю вид, что не замечаю взглядов конюхов, когда оказываюсь в конюшне. Вообще-то трудно воспринимать это место именно как конюшню, несмотря на то что здесь множество лошадей, — ведь внутри так же роскошно, как в церкви Святого Колумбы. Здесь такие же высоченные потолки, резной камень, гулкий звук. Кажется, не хватает только кабинки для исповеди с бессмысленной занавеской.

И еще эта конюшня почему-то напоминает мне огромный камень, на который все наездники проливают свою кровь.

Я с усилием заставляю себя опустить взгляд, потому что не хочу выглядеть для здешних как Финн — с вытаращенными глазами и восторженным лицом. И молодой конюх, и гнедая выглядят чистенькими и целеустремленными, а я ощущаю себя неопрятной и неуклюжей и совершенно здесь неуместной — в свободных штанах, блузке и вязаной кофте с капюшоном. Я показываю на перекрещенные ремни, которые удерживают на месте гнедую, что является безмолвным вопросом: «Можно мне проскочить под ними?» — и парень кивает. На его лице такое же удивленное выражение, как и у остальных. Я думаю, это просто потому, что я здесь чужая. Но когда я прохожу мимо него, парень говорит:

— Наверное, тебе храбрости не занимать, если ты собираешься участвовать в бегах на этой твоей кобылке.

По тому, каким тоном он это произносит, я воспринимаю сказанное как комплимент, хотя и не уверена в этом до конца.

На всякий случай я говорю:

— Спасибо. — И спрашиваю: — Ты не знаешь, где Шон Кендрик?

Я опять показываю куртку Шона. Мне почему-то кажется очень важным, чтобы все видели: у меня есть серьезная причина искать Кендрика. Парень дергает головой, показывая подбородком в проход за своей спиной, — бесконечный проход, по обе стороны которого расположены необыкновенно красивые, блестящие двери в стойла, с арками наверху, как будто все эти стойла — святилища, в которых скрываются лошадиные боги. Я шагаю мимо них, пока не добираюсь до последнего стойла, где вижу светлое белое ограждение вместо железных, а за ним — очертания головы красного жеребца.

Я тихо подхожу к стойлу, и сначала мне кажется, что Шона там нет. От этого мне становится не по себе, поскольку я оказываюсь в слишком уж неопределенном положении, но потом я замечаю его в тени у самого пола; Кендрик сидит на корточках перед Корром, обматывая его ноги до колен чем-то непонятным и закрепляя сверху полосами ткани. Кендрик действует очень медленно — он обертывает ногу Корра этим материалом, потом плюет на пальцы и тянет руку вверх, чтобы коснуться крупа коня. Потом накладывает на ногу еще один виток — и снова плюет. Все это время Корр, изогнув шею, смотрит в маленькое окошко своего стойла. Ему видна только голая скала и клочок травы, прилепившейся к ней. Пейзаж, я думаю, ужасно скучный, но Корр, похоже, наслаждается им, как будто ему и этого вполне достаточно. Наверное, это все равно лучше, чем смотреть на стены.

Мгновение-другое я просто наблюдаю, как Шон обматывает ногу Корра, как движутся его плечи, не прикрытые курткой, как он наклоняет голову, погруженный в работу. Он то ли не заметил еще моего появления, то ли делает вид, что не замечает, но меня устраивает и то и другое. Есть некая радость в том, чтобы наблюдать за хорошей работой или, по крайней мере, такой работой, которой отдаются до конца.

Я пытаюсь сложить пальцы так же, как делает Шон Кендрик, прикасаясь к коню, это очень не похоже на жесты других людей. Вообще в его движениях есть нечто такое, отчего Кендрик выглядит одновременно и очень напряженным, и очень спокойным, и я наконец решаю, что это сродни легкой заминке. Большинство людей чуть колеблются между очередными этапами действия или делают паузу, сомневаясь в том, как лучше продолжить дело — неважно, чем они занимаются: бинтуют конскую ногу или едят сэндвич. Но с Шоном Кендриком все по-другому, он не делает ни одного движения, в котором не уверен, даже если это означает вообще не двигаться.

Корр поворачивает голову ко мне и смотрит на меня левым глазом, и это его движение заставляет Шона поднять голову. Он ничего не говорит, и я поднимаю куртку так, чтобы он мог ее увидеть.

— Мне не удалось отстирать всю кровь до конца.

Шон снова опускает голову, предоставляя мне стоять рядом с его курткой в руках. Я пытаюсь сообразить, то ли мне следует оставить ее перед стойлом, то ли подождать, пока Шон что-нибудь скажет, но прежде чем я прихожу к решению, Шон заканчивает дело с ногой Корра и встает. Он смотрит на меня, но его пальцы прижаты к шее Корра, сбоку.

— Очень любезно с твоей стороны, — говорит Кендрик.

— Знаю, — отвечаю я.

Попона Дав на самом деле не нуждалась в стирке, но я все равно ее постирала, заодно, поскольку мне нужно было стирать куртку Шона. Я ее терла до тех пор, пока у меня не сморщились подушечки пальцев и собственная щедрость не начала меня раздражать.

— Что это ты делаешь? — спрашиваю я.

— Обматываю ему ноги морскими водорослями.

Я никогда не слышала о том, чтобы кто-то обматывал ноги лошадей водорослями, но Шон, похоже, делает это с полной уверенностью, а значит, в этом есть немалый смысл.

Я снова взмахиваю курткой.

— Оставить ее где-нибудь здесь?

Вопрос задан просто из вежливости. Я не хочу, чтобы он сказал «да». Я, правда, не знаю точно, что именно я хотела бы от него услышать, но это должно быть нечто, позволившее бы мне остаться здесь и понаблюдать за ним еще хоть несколько минут. Но когда я все это осознаю, то понимаю, что моей гордости нанесен основательный удар; ведь если не считать моего желания выйти замуж за доктора Халзала, когда мне было шесть лет, я всегда полагала, что стою выше того, чтобы кем-то восхищаться.