Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
— Тогда вновь загорелись Зимние Костры.
— Год, — кивнула подтверждению нерадостной догадки. — Охота не отпустит того, кто уже принадлежал ей. А что Орнат?
— Утешилась тем, что родила твоего деда.
— А у деда родилось двое сыновей. Дядя умер совсем юным. И у отца… было пятеро сыновей. Вот, значит, отчего Орнат так противилась желанию матушки иметь дочь.
— Она не хотела отдавать родную кровь на откуп Дикой Охоте.
— А после узнала, чья душа заключена во мне. И прокляла тот миг, когда согласилась выпустить зло в мир.
И ужаснулась, и размышляла о том, чтоб исправить ошибку. Непонятые детские воспоминания вернулись с памятью о прошлой жизни, поведав о сути отношения ко мне Орнат, о причине ее особой близости. Она тщилась различить в правнучке-подменыше ростки жестокости, кровавого безумия, боялась и ожидала превращения своенравной, но ласковой девочки в воплощенное бедствие земли. Чтоб не дать превращению завершиться… Сколько раз я едва не стала той самой скошенной травой, как тогда, на вересковом пустыре из воспоминания?..
Но удара не последовало. Девочка росла и ничем не выдавала в себе потаенной тьмы. Помимо воли Орнат полюбила чужого ей ребенка, настолько, что вновь стала сожалеть о данном в юности обещании.
Самайн привлёк меня к себе, баюкая боль в объятиях. Со вздохом приникла к нему. Тоска помалу отпускала. Мне ли быть печальной, обретя чудесное спасение, будучи рядом с тем, к кому любовь моя оказалась взаимной, дыша разлившимся в воздухе спокойствием и видя прелесть дивной страны?
— Её правнучка должна была умереть, в её теле не было души. Я ничего не отнял, и ты не заняла ничьё место. — Самайн развеял последние сомнения.
Я ответила благодарной улыбкой. И потянулась к губам. Остролист и мята.
— Я люблю тебя, мой князь… — прошептала, едва вернулось дыхание. И счастливо рассмеялась, спрятав пылающее лицо на груди Самайна.
А когда насмелилась поднять взгляд, увидела лукавую улыбку сидхе:
— Не больше, чем я люблю тебя… моя княгиня.
Вечность
Я вдохнула терпкий воздух поздней осени. В нём витал едва различимый, но уже слышимый мною зов, проникал в самую суть, подрагивал беспокойно. Поторапливал, пока ненавязчиво, так, что ему можно было сопротивляться, волей своей заставить почти замолчать.
Ни к чему. Я впустила зов в себя и вздрагивала в тревожном ещё нетерпении.
Отныне это моя суть. Не стоит её отрицать.
И не о чем сожалеть. Судьба Самайна — и моя судьба тоже.
И — чего таить — я не желаю судьбы иной.
Отворены врата изменчивого чертога. Предо мной привольно раскинулись мои владения, и красота их уж не кажется мёртвой. Мне заказано видеть дневной свет — ну так что ж? Сумрачный свет сидхена не менее прекрасен. И сиянье дня меркнет для тех, кто узнаёт, как ярок свет ночи, когда двое зажигают его друг для друга. Когда твои звёзды загораются в любимых глазах.
Зов становится отчётливей, он сжимает пальцы на древке копья, расправляет крылья плаща за плечами. Где-то далеко, в ином мире, опускается кровавый щит солнца. Гончая касается сапога, напряжённая, как взведённый лук. Касаюсь туманной шерсти, мягкой, как кисти ковыля, успокаивая псицу. Но всё иначе. Гончая знает вкус сотни Охот, мне лишь предстоит пригубить её дурмана. Мою подспудную тревогу чует и любимица, трётся о бедро, мерцая карбункулами умных глаз.
«Пора», — вкрадчиво вдыхает зов, мягко подталкивая, вливая в кровь пенный нектар.
— Пора, — негромко говорит Самайн, обнимая за плечи окованной сталью рукой.
Читаю его вину по излому бровей и горечи в уголках твёрдо сжатых губ. Мягко качаю головой.
— Я клялась во всём быть тебе опорой. Разве не помнишь?
Чернёное серебро глаз чуть приметно светлеет. С едва слышимым вздохом Самайн обнимает меня, как когда-то немыслимо давно обнимала его я, и сквозь сталь кольчуг не ощутить тепла объятья, но мне достаточно помнить ласку и силу его рук. Самайн подводит белого жеребца с рыжей гривой, и я на миг задерживаю его ладонь на поводу. Девятью девять Охотников склоняют предо мною гордые головы и, как один, в`оронами взлетают в сёдла. Безотчётно улыбаюсь тем, кто стал и моей фианной. Пока мне ещё далеко до нечеловечьей стремительности и выверенности их движений, но замершее в молодости, неуязвимое для хворей тело легко подчиняется приказу. Сидхейский конь взмывает с места, повинуясь прежде мысли.
Доля мгновения, и Самайн летит со мною, стремя к стремени. Гончие стелятся метелью у самых копыт. Раскинувшись широким клином, за нами мчат воины Охоты. Мы разрезаем снежную завесу, рвётся ткань меж двух миров. Зачарованный холм раскалывается, выпуская нас с исчезновением последних закатных лучей.
Говорят, рождённые в Самайн видят сидхов. Говорят, нарушившие гейсы погибают в Самайн. Воем и свистом приветствовала моё рождение Дикая Охота. Моё… Своей королевы.
Над Лейнстером и Мунстером, над Коннахтом и Уладом, над Миде и Тарой промчим мы вместе с бурей, верша свой закон и суд. И никому, кто виновен, не избегнуть смерти от мечей, когтей и копыт.
Ах, Тара, белая Тара, сердце и душа Эрин… вот уж год, как вернул тебя твой молодой король.
Смерть освободила меня от него. Но не его от меня.
Уж семь лет как не будет меня на земле, когда, поддавшись уговорам ближников и голосу звериной тоски, Фэлтигерн возьмёт себе молодую жену. Жену с косами что осеннее золото, очами цвета весенней зелени, кожей цвета
