Елена Крюкова - Путь пантеры
Ночами напролет от тоски лаять можешь.
Парень сделал из тьмы в круг света шаг, еще шаг, еще шаг.
Присел рядом с Фелисидад. Рядом с собакой.
Пес выл и выл, задрав морду вверх, закрыв глаза.
Нос пса маслено блестел, испачканный кровью. Или вином. Или клюквенным соком.
Лохматый парень потрясенно потрогал бездвижную Фелисидад, глядящую застывшими глазами в высокую черноту неба.
– Сеньорита, – сказал парень. – Фелисита. Любовь моя!
И ресницы Фелисидад качнулись воробьиными крыльями.Глаза ее стали видеть. Она повела глазами влево, вправо. Поглядела прямо перед собой, вверх. Увидела лицо парня. На ее щеках вспрыгнули две ямочки. Она силилась улыбнуться. – Хавьер, – сказала она, и ее голос отделился от нее и поплыл в воздухе, чужой и странный. – Ты что тут делаешь?
Ром сделал шаг к Кукараче.
– Таракан проклятый!
Протянул руки.
Кукарача полоснул по ним ножом.
Каменное лезвие поранило Рому ладони.
Раненный, с красными липкими руками, он все равно шел на Таракана, двигался, знал: он не упадет, – чувствовал: рана не смертельна. «Я успею. Он вооружен, а я голый, но я смогу!»
Приблудный пес вскочил и рванулся. Как с цепи сорвался.
Пес ухватил Таракана за штанину. Схватил зубами за локоть. Пес прорывался выше, вверх, к горлу, и дышал тяжело, и красный огонь в глазах подо лбом, в двух глубоких впадинах в калавере, становился коричневым, потом черным.Ром сам не знал, как это получилось. Вывернуть руку. Завести за спину. Простой захват, но трудно это, когда рука врага с ножом. Собака выручила. Вовремя локоть Таракана куснула. Кукарача завопил, нож упал на асфальт, далеко отлетел, покатился. Звон камня о камень. Камень – кость земли, ее калака.
«Есть живые камни, Фелисидад рассказывала, они ходят вокруг горы, только очень медленно, передвигаются незаметно для людей и так обходят гору за тысячи, за миллионы лет».
Силы вырвались из груди вместе с выдохом. Ром упал на Фелисидад. Их тела образовали живой крест. Хавьер, с собачьей мохнатой головой, с песьей мордой, рот раззявлен, язык горит и исходит слюной, крепко держал Кукарачу за кисти рук, набычился, буравил врага глазами.
– Ты! Что натворил!
Кукарача сплюнул. Он весь мелко трясся.
– Это не я! Это она!
– Кто?!
– Пантера!
Он кивнул на Фелисидад. Руки девушки обнимали шею Рома. Губы шептали, что – не разобрать. Пес тоже лег на асфальт, рядом с влюбленными, положил морду на колено Фелисидад.
– Какая еще пантера, мать отдубасить твою?!
– Где… где…
Глаза Кукарачи метались. Он вертел головой. Сделал попытку высвободиться. Хавьер держал крепко. Тоскливо посмотрел Кукарача на лунный блеск далеко отлетевшего ножа.
– Ты с ума сошел, – сказал Хавьер.
Кукарача поглядел на Хавьера – и обомлел.
Вместо лица Хавьера на него смотрела морда пса.
Лохматая шерсть. Алые зрачки. Чуть подрагивает вздернутая губа над лунными клыками.
– Ты! Вон пошел!
Кукарача изловчился и пнул пса ногой в лохматый грязный бок.
Руки, кто держит его руки?!
Может, это Ром встал и опять вцепился мертвой хваткой ему в запястья?!
Искал глазами. Шарил по земле. Никого. Никого. Ни собаки. Ни девчонки. Ни чужака, ее хахаля. Никого! Ничего!
– Ничего, – глухо, пусто вылепили губы, будто свистнули в крохотную глиняную свистульку.
Пес зарычал.
– Провались, пес, – стараясь говорить холодно и надменно, произнес Кукарача, а душа уже ушла в пятки и изнутри колола их длинными иглами последнего страха. – Сгинь. Ты мне видишься. Ты снишься мне! Я! Сейчас! Проснусь!
Он понимал: сейчас пес изловчится, сделает последнее усилие, оттолкнется задними лапами от искристого, алмазного асфальта, подпрыгнет вверх, и веселые мощные зубы клацнут у него на горле, и все кончится разом. «Я слишком много сегодня у Алисии выпил текилы», – подумал он, а перед глазами вдруг отвесно, как срез скалы в горах, встала напоследок картина: отец над мертвой матерью, и мать щедро испещрена узорами царапин, ожогов и гематом, синяки образуют на ее теле, на нагих полных плечах, обнаженной груди, лице, шее, бедрах невероятную, скорбную вязь, подобную древним письменам майя, найденным людьми на тайных гробницах в золотых снаружи и черных внутри пирамидах; мать лежала лицом вверх, как давеча Фелисидад, бессмысленно и беспомощно, уже никогда не встанет, а отец низко наклонялся над ней, будто разбросанные по полу спички собирал, нагибался ниже, ниже, еще ниже, и закрывал уродливое лицо руками, и пытался задавить в себе рыданья, так давят в грозном пьяном кулаке спелый мандарин или зеленый лайм, и плакал, плакал, плакал, и вместо слез по морщинистому, как старый мятый сапог, лицу текила текла.
Глава 41. Красная «риоха»
– Фели! Ты ранена!
– Ром! Ранен!
Они ощупывали лица и раны друг друга.
– Я перевяжу!
Фелисидад ухватила себя за подол юбки и с силой рванула. Ткань с хрустом разлезлась под ее пальцами. Одна оборка, вторая. Еще взять в зубы и разделить надвое. Тогда будет совсем как бинт.
– Сядь. Подними руку!
Ром поднял руку, будто салютовал на параде. Фелисидад быстро и умело, как заправская медичка, перевязывала рану.
– Она только с виду страшная. Хорошо, он ударил вверх! Сухожилия не задел? Пошевели рукой! Покрути!
Ром послушно шевелил, сжимал и разжимал пальцы, крутил руку в плечевом суставе.
– Отлично!
Пока она делала ему перевязку, боль ушла вон из сердца.
Уходила медленно, нехотя, растворялась в ночи. Шептала: я еще приду, не надейся, что расстался навеки со мной.
– Мы живы, Фели.
Губы не слушались его от радости.
– Я-то что! – крикнула Фелисидад. – Ты – жив!
Он сидел на дороге, любуясь на ее атласную повязку.
Она села рядом, засмеялась, взяла Рома за руки, потом заплакала.
Он прижал ее к груди. Сморщился от боли.
А потом – от боли – как от щекотки – засмеялся.
– А где все? – спросила Фелисидад. – Ну, все? Где?
Огляделась.
И Ром огляделся.
Они сидели на дороге, обнявшись, смеясь и плача, и осматривались.
Никого. Ничего!
– Черт, – сказал Ром, – черт, черт…
Фелисидад подняла раненую руку и задрала рукав. Потом засучила рукав рубахи Рома. Кровь текла из-под повязки. Фелисидад прижала свою руку к руке Рома. Потерла кожей о кожу. Притиснула крепче.
– Видишь, мы теперь не только возлюбленные.
– А кто?
Он слушал очень внимательно.
– Крови смешались. Мы теперь родные.
– Мы и так родные.
Он улыбнулся. Фелисидад пальцем вытерла ему кровь, как красные усы, над губой.
– Нет. Теперь ты мой. Ты – моего народа. Моя кровь вошла в твою кровь.
– Когда у нас родятся дети, вот тогда кровь войдет во кровь.
