Иная. Песнь Хаоса - Мария Токарева
Вероятно, войско его шло по той же дороге, что и Котя с Вен Ауром недавно. Выходит, им еще повезло разминуться с вооруженными полчищами неприятеля. Или не по той дороге, а наоборот – по реке, если уж князь отправлялся на ладьях. Котя совсем запуталась и молила все высшие силы, чтобы ее деревню миновала страшная участь. Ведь уже где-то к осени должен был родиться ее младший брат, может, сестра. Хотелось верить, что так и случится… Но никаких известий не долетало. Кто-то на княжьем дворе получал голубиную почту, но, разумеется, с более важными посланиями.
Дни потянулись еще медленнее, чем раньше, переполненные тяжкой тревогой. Пряжа мало кому пригодилась бы в случае атаки, но Котя с неизменным упрямством хваталась за работу. Лишь бы не думать! Лишь бы не представлять страшные картины разорения своей деревни и стольного града.
Война началась с того момента, как князь в сопровождении воевод отбыл со двора, спускаясь к боевым ладьям, увешанным круглыми щитами. На носу его корабля неизменно красовалась русалка, как и на всех деревянных изгибах терема и на знамени. Такие чудные создания разве только в Хаосе могли водиться, но отчего-то род Дождьзова избрал именно ее своей эмблемой: русалка с хвостом и крыльями на фоне дождевых капель. Котя намеренно запомнила этот знак, чтобы, если случится наблюдать битву, по движению знамен понимать движение войск.
– Если будет осада, нам придется уже не прясть-ткать, а смолу да кипяток со стен лить, – мрачно пробормотала бабка Юрена, когда мимо их маленьких оконец пронеслась конница. – Вот помню я в юности… было дело, еще не в стольном граде. Я еще почти девчонка была, вот уж страшная сеча с соседями нашими случилась. Детинец с землей сравняли, меня в полон угнали, потом освободили через два года, а у меня уже ребенок на руках был, да помер в пути… Так и живу здесь в мастерских.
Бабка еще что-то рассказывала и рассказывала, шамкая беззубым ртом. Но ее уже никто не слушал. Обычно она держалась молчаливо и отстраненно, и только теперь на нее накатили тяжелые воспоминания былых дней.
– Уходит! Ой, уходит! – заголосила над ухом Желя, приникая к маленькому оконцу.
Мимо проносились ряды всадников, а во главе них гордо выступал вороной конь князя. Алый плащ вился по ветру, точно вестник грядущего кровопролития. У Коти тревожно сжалось сердце, а Желя с благоговейной тревогой смотрела на Дождьзова и воевод, следовавших за ним по обе стороны к реке. Очевидно, шествие несло определенную торжественность, чтобы показать всем отвагу князя.
«Ну, вот и всё. Вот и всё», – с тяжелым сердцем подумала Котя, отходя от окна и оттаскивая зареванную Желю. Подруга выглядела испуганной и отрешенной. Как-то странно она реагировала, не так, как остальные мастерицы. Они-то расползлись по своим углам за прялки, кто-то еще вздыхал, вспоминая историю бабки Юрены.
– Да я убью себя лучше, чем в полон, – вздрагивала вдова, потом ей вторили другие.
– А мы здесь будто свободные… – отзывался кто-то недовольно.
И изба гудела потревоженным ульем, как будто раньше в ней не хватало настоящих новостей. Вечно приносили сплетни и досужие слухи.
В последующие несколько дней ничего не происходило, и Котя как будто погрузилась в долгий тягучий сон. Пальцы ее перебирали пряжу, временами она носила воду из колодца, готовила, когда случалась ее смена. Часто приходилось успокаивать Желю, которая сделалась сама не своя. Щеки ее похудели, в глазах померк задорный блеск.
– Успеть бы урожай собрать.
– Да-да, в город сейчас много крестьян стекается. Я слышала, у многих деревни сожжены, вот и бегут от войны, куда могут.
– Молчать, ленивицы! Пряжа сама себя в нитки не совьет! – покрикивала на них Юрена.
Но ее сварливость служила только броней, панцирем для защиты от застывшего в воздухе привкуса тревоги.
С того дня, как князь ступил на борт своей ладьи, началась война. Парус унесся за излучину реки, и неспособные сражаться жители остались в тяжелом неведении. Сперва в стольном граде ходили только дурные слухи, но с каждым днем они всё больше и больше подползали к хоромам.
Дни своим чередом сменялись ночами, сошел последний снег, из-под него показались первые цветы, запели громче птицы, деревья очнулись ото сна, выбрасывая первые листья. А Котя все перебирала меж пальцев височные кольца и думала: «Вен Аура не заберут в ополчение, он кузнец. Он умно поступил, что выбрал кузнецов. Или Хаос ему подсказал. Или духи… Но если нам придется совсем туго, он будет рядом со мной».
Обычно кузницы спешно переносили в детинец, если случались осады. Стольный град ощерился тремя полосами укреплений: вокруг деревень-слобод высился земляной вал, который теперь утыкали острыми кольями. Дальше преградой служила пересыпанная дерном деревянная стена, с которой лучники поливали бы градом стрел неприятеля. И последним рубежом оставался белокаменный детинец, дивно красовавшийся на холме, как затейливое украшение на вершине хлебного каравая. В нем-то обычно и прятали кузнецов, чтобы оружейники до последнего продолжали плести или чинить кольчуги да закалять мечи. А если уж и они вступали в бой, значит, спасти град сумело бы только чудо. Так слышала Котя от стариков да странников, которые в былые времена заходили в их деревню.
Деревня… Матушка… Как там они? Где? Котя лишалась сна, сжимая под лоскутным одеялом похолодевшие руки. Рядом Желя тоже не спала. В темноте ночи подруги встретились взглядами и устрашились собственных лиц: с ввалившимися глазами и щеками они напоминали две восковые маски, точно предвестники погибели. Нет, нельзя об этом и помышлять! С передовой еще не пришло ни одной дурной вести. Впрочем, до прядильни и вовсе не доносилось никаких новостей. Кажется, именно это сводило с ума мнительную Желю.
– Почему не спишь? – спросила она шепотом.
– А ты? – не ответила Котя.
– Не сплю, – вздрогнула Желя и перевернулась на бок, обнимая себя руками.
Котя погладила ее по голове, но сделала только хуже, потому что подруга залилась слезами, беззвучно сотрясаясь от рыданий и причитая:
– Что же будет с сыном князя, что же будет!
– Желя, ну о каком сыне ты все твердишь? – наконец не выдержала Котя.
– О своем. О своем ребенке, – пискнула едва слышно Желя.
И тогда гладившая ее волосы рука повисла в воздухе.
– Как?
