Пособие для Наемника (СИ) - Машевская Анастасия

Это присмирило недовольных. Хотя бы на время.

Идель тогда — как и сейчас — закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— За то, что вы опозорили своего супруга-герцога, — ровно сказала она мачехе. — А господина управляющего, — Идель подбородком указала в сторону, ведущую к местной тюрьме, — за то, что посягнул на чужое. На жену своего сюзерена.

Мачеха кричала что-то еще, Идель не слушала. Она точно знала, что вздернет управляющего, потому что он был в числе первых, кто по сути низложил ее, сделав ее существование в собственном замке жалким. Но с мачехой так поступить не выйдет. У нее много сторонников, она дочь известной семьи, и она — жена отца. Идель допускала, что, как бы ни охраняли темницу с герцогиней-консортом, та все равно умудрится поддерживать сообщение со своими людьми и искать их помощи. Вассалы герцогства тоже, давно привыкшие к этой метле, будут обивать пороги, вступаться и даже обвинять Идель, что она увлеклась игрой в правление и по неопытности сделала глупость. Это значило, что единственным союзником Идель могла стать правда.

Она приказала своим гвардейцам обшарить покои управляющего и мачехи снизу-доверху в поисках доказательств их связи. Неоспоримые факты пошатнули сначала тех сторонников прелюбодейки, которые шли за ней попривычке или из принципа следования за большинством. Затем тех, кто занимал выжидательную позицию и старался подстраиваться под новые течения вовремя, чтобы не оказаться в убытке. Мало-помалу, сдались и самые верные. И, наконец, пришло письмо от отца.

Теоданис соглашался на любое решение, за которое Идель готова была «рискнуть разгребать последствия». Взвесив все, как следует, леди призвала Фардозу и, не расторгая брак отца и мачехи (ведь иначе Теоданис наверняка потеряет часть войск из семьи жены и получит осведомленного предателя), широким жестом велела Аббатству пригреть блудную дочь в своих стенах. Пока она не раскается в прелюбодеянии по-настоящему полноценно.

Идель научилась приказывать. Научилась отдавать распоряжения и спрашивать за их выполнение. Она научилась и сидеть, и стоять так, чтобы в одной позе читалась непререкаемая воля.

Она научилась жить с медальоном Греймхау на шее, который в иные дни, будто привязанный к ногам утопленника валун, тянул ее вниз. И даже с ним она стала распрямлять спину. Все — чтобы больше никогда не быть наковальней.

Лишь изредка все еще молодая эрцгерцогиня приходила сюда, на этот подъем, и смотрела вдаль. Помимо того, что здесь мало кто бывал, у выбранного места отыскалось еще одно существенное преимущество — вид. Первые застройки поселений за этой частью крепостного укрепления начинались значительно дальше, чем в других местах, открывая взору Идель, прежде всего, покатый, как горячая краюха, луговой пустырь. Здесь она могла не видеть дома подданных, могла забыть, что Греймхау — это не дом. Это символ ее положения, ее рода, ее работы и оплот ее власти.

В ее восемнадцать Аерон завершил сложную компанию по восстановлению границ империи, отобрав назад хотя бы самое свежераздаренное матерью. Идель прибыла ко двору в ослепительном сиянии молодости и со взглядом человека, который повзрослел слишком быстро. Она не умела ничего из того, что умели девицы на выданье — вышивать, вязать, играть на музыкальном инструменте или петь, она не разбиралась в романах, из причесок своими руками могла разве что заплести косу, и мало что смыслила в моде. Но она умела молчать и слушать, умела договариваться по мере надобности и строить свою речь отталкиваясь от того, что говорили ей другие. Она умела улыбаться нужным людям и сразу вычислять, кто из них нужный. Она была «той самой леди Греймхау», которая выиграла тяжбу у Абшоля и присоединила к и так здоровенному герцогству еще и бывшие графские земли. И умела осаживать всех, кто забывал не свое, но ее место в обществе.

На том приеме, вздохнула Идель, снова плотнее закутавшись в покрывало, она увидела их: Эйвара Дайрсгау, чей взгляд изменился с их первой встречи и чьи вопросы, теперь более сложные, с двойным дном, доказывали, что советник проверял ее; и Лейгрефа Вайсвенна, герцога Морканта, человека, положившего начало ее непростой битве за собственную свободу.

Уезжая в тот раз из столицы, она уже знала, что Легрейф доставит ей сложности — он преследовал ее с приставаниями все дни праздника. Однако, как выяснилось потом, даже Эйвар Дайрсгау не мог предположить, что, устав от отказов, через два года Легрейф явится к стенам Греймхау с вооруженными рядами.

До этого он неоднократно наносил ей «визиты вежливости» — приезжал в гости с подарками днем и предложениями по вечерам. Устав от «наигранного сопротивления», Легрейф перешел от предложений к частным незванным визитам в ночное время. Идель, даже обложенная охраной, боялась заснуть. Она до зуда изнывала от желания кликнуть охране, чтобы ублюдку укоротили обе руки, а заодно отсекли голову. Однако точно знала: если в ее чертоге насильственной смертью погибнет один из герцогов Деорсы, новоявленная «императрица», сестра Легрейфа, не оставит этого просто так. Скандал будет неимоверный, а крайней выйдет она. И тогда все, кто с ней связан — отец, гвардейцы, мастера гильдий и прочие люди, которые стояли за ней и опирались на нее хотя бы потому, что когда-то позволили ей опереться на них, — пострадают и утратят позиции.

К отцу у Идель возникли отдельные счеты, но после встречи в столице Теоданис хотя бы стал чаще справляться о ее делах и иногда даже с читаемым в письмах интересом. Чувства или планы Теоданиса мало заботили Идель, а вот то, что отец мог потерять должность констебля — очень. Она тогда только утвердилась, еще не набрала полную силу, и наличие за спиной (пусть и в тени) отца, который имел доступ к армии, всерьез помогало ей решать многие вопросы.

Вооруженное войско не могли не заметить, и, загнанная в угол, Идель скоропалительно состряпала приглашение на турнир. За ночь до подхода войск Легрейфа, она провела Ульдреда и часть его бойцов тайным ходом наружу, чтобы те успели развезти бумаги по империи. Тогда же впервые отличился и Дарет.

Вскоре Идель уже взбиралась на стену — не там, где стояла сейчас, а над городскими воротами — и смотрела на войско, не понимая, как до этого дошло. Чтобы не терять присутствие духа, она нет-нет цеплялась руками то за холодные каменные зубцы, то за руку стоявшего рядом Нолана. Юная леди видела его в собственной охране уже несколько лет. Но жадный блеск в глазах молодого мужчины разглядела только в те дни.

Когда, откликаясь на призыв к турниру, стали подтягиваться прочие дерзатели на ее руку, Идель велела открыть ворота и пустить всех, включая Легрейфа. Не станет же он устраивать разбой, когда здесь прорва других вооруженных отрядов, каждый — под собственным флагом? Да, по отдельности всякий из прибывших был в меньшинстве против герцога Морканта. Но в совокупности их насчитывалось куда больше, и все они приехали за известным призом — титулом эрцгерцога Греймхау. Так что, если бы Легрейф устроил разбой, остальные бы вмиг собрались в союз, чтобы убрать «нечестного» конкурента прежде, чем выяснять отношения между собой. Да и смерть герцога в таком случае явно легла бы не на ее руки.

Рейберта к тому времени уже все знали, как поверенного эрцгерцогини. Он занимался вопросами, до которых Идель из-за обилия гостей в замке не могла дойти сама. К тому же не следовало давать Легрейфу повод думать, что она прячется. Потому Рей часто отсутствовал. Зато Нолан все время был рядом. Ходил то сбоку, то на полшага позади, постоянно придерживая оголенным клинок, чтобы если вдруг что, действовать особенно быстро. Он редко говорил, но смотрел так, что Идель в считанные часы сообразила, в чем дело. Потому, когда за ночь до турнира Нолан, наконец, справился с сухостью во рту и почти лаем спросил: «В турнире может участвовать любой?», это не застало ее врасплох.

В отличие от его победы.

Что бы ни говорили потом, она не помогала Нолану выиграть. Но ее люди всячески помогали Легрейфу проиграть. «Кто угодно, но не Моркант», думала тогда Идель. Из всех герцогов империи к ней настойчиво сватался лишь один. Лишь один шел с ней вровень по титулу и владениям, и лишь один хотел использовать ее кровное родство с правящей династией для достижения влияния куда большего того, что уже имел. Что еще хуже — он все время напоминал, что в период с ее шести до восьми лет они были загодя помолвлены родителями, и цеплялся за давние обещания семейств, которые стали неактуальны очень быстро и особенно — со смертью Раданиса.