Мари Руткоски - Проклятье Победителя (ЛП)
Глаза Плута расширились в неверии. А затем померкли.
Арин выпустил меч и встал на колени рядом с Кестрел. Его окровавленная рука поднялась к ее ушибленной щеке, и девушка отпрянула от влажного прикосновения, а затем подалась в его объятия. Арин нежно прижал ее к своему бушующему сердцу. Кестрел вдохнула.
Глоток воздуха. Резкий. Краткий. Еще один.
Она начала дрожать. Ее зубы стучали. Арин говорил «ш-ш-ш», как если бы она плакала, и она осознала, что и в самом деле плачет. Тут же она вспомнила, что Арин был не убежищем, а клеткой.
Она отстранилась.
— Ключ, — прошептала она.
Арин уронил руки, и они повисли вдоль его тела.
— Что?
— Ты дал Плуту ключ от моих комнат!
А как еще, как еще Плут мог подкрасться к ней так тихо? Арин пригласил его, открыл ему свой дом, разделил с ним все, чем обладал, предложил ему ее…
— Нет. — Казалось, Арина подташнивает. — Никогда. Ты должна мне поверить, я бы никогда этого не сделал.
Кестрел сжала челюсти.
— Подумай, Кестрел. Зачем мне давать Плуту ключ от твоих покоев, только чтобы потом убить его?
Она покачала головой. Она не знала.
Арин провел рукой по лбу, размазывая кровь. Он попытался стереть ее рукавом, но, когда взглянул на Кестрел, над его серыми глазами все еще оставалась красная полоса. Однако той злобы, которая переполняла его, когда он вошел, больше не было. Сейчас он выглядел обычным юношей.
Арин встал, вытащил меч из тела Плута и ощупал карманы мертвеца. Он обнаружил толстое железное кольцо с дюжинами ключей. Арин крутил его в руке, наблюдая, как ключи со звоном бьются друг о друга.
Он сжал их в кулаке.
— Мой дом, — горько произнес Арин и поглядел на Кестрел. — С ключей делают дубликаты. — Его глаза умоляли ее. — Я не знаю, сколько наборов было у семьи Айрекса. Плут мог каким-то образом заполучить эти еще до Зимнего бала.
Кестрел понимала, что его слова, скорее всего, являются правдой. Она не могла представить себе, чтобы страх, отразившийся на его лице при виде ее на полу, мог быть притворным. Или что он мог играть сейчас: он выглядел так, будто то, что происходило с ней, происходило и с ним тоже.
— Поверь мне, Кестрел.
Она верила… и не верила.
Арин разжал кольцо, снял с него два ключа и вложил их в ладонь Кестрел.
— Это от твоих покоев. Пусть будут у тебя.
Кестрел смотрела на тусклый металл в своей ладони. Один ключ она узнала. Другой…
— Это от двери в саду?
— Да, но… — Арин отвел взгляд. — Вряд ли тебе захочется воспользоваться им.
Кестрел уже догадалась, что покои Арина располагались в западном крыле и раньше принадлежали его отцу, а те, в которых жила она — его матери. Но только теперь она поняла, для чего предназначалась дверь в саду: чтобы муж и жена могли посещать друг друга, не извещая об этом весь дом.
Кестрел поднялась на ноги, потому что Арин стоял и ей надоело корчиться на полу.
— Кестрел… — Арин задавал свой вопрос с явной неохотой. — Насколько сильно ты ранена?
— Как видишь. — Ее глаз заплыл, а щека была ободрана о ковер. — Лицо. Ничего больше.
— Я мог бы убить его тысячу раз и по-прежнему хотеть сделать это снова.
Кестрел посмотрела на безжизненное тело Плута, чья кровь пропитывала ковер.
— Кто-то должен убрать это. Но не я. Я — не рабыня.
Арин тихо ответил:
— Верно, не рабыня.
— Возможно, я бы поверила тебе, если бы ты отдал мне все ключи.
Уголок его губ дернулся.
— О, но разве в тебе осталась бы хоть капля уважения к моему уму?
*
Когда опустилась ночь, Кестрел отворила дверь в саду. Деревья за стеной стояли такие же голые, как и с ее стороны, а сама стена была столь же гладкой. На террасе Арина свет не горел, но коридор, который вел от солнечной комнаты в остальные покои, сиял.
Где-то среди слоев и форм освещенных комнат двигалась высокая тень.
Арин не спал.
Кестрел проскользнула обратно в свой сад и заперла дверь.
Дрожь, которая охватывала ее раньше — после произошедшего, — вернулась. На этот раз она зародилась глубоко внутри девушки. Даже если Кестрел выходила в сад с мыслью о побеге, увидев тень Арина, она поняла, что на самом деле искала его присутствия.
Она не могла вынести одиночества.
Кестрел начала вышагивать по саду, под ее ногами шуршала галька.
Если она не будет останавливаться, то, возможно, сумеет забыть о весе Плута. О том, как горело от боли ее лицо. О том моменте, когда она осознала, что ничего не может поделать.
Все сделал Арин. Затем он поднял тело на плечо и унес его. Скрутил пропитанный кровью ковер и унес и его тоже. Возможно, он бы починил дверь, которая висела, перекосившись на петлях.
Но Кестрел попросила его уйти. И он ушел.
Арин становился тем человеком, какими восхищался ее отец. Беспощадным. Способным принять решение, пройти через него и закрыть за собой дверь. Кестрел казалось, будто Арин — это тень ее самой или, скорее, той девушки, которой она должна была быть.
Дочь генерала Траяна не оказалась бы в подобном положении.
Она бы не испугалась.
Ее ноги топтали камни.
А потом она что-то услышала и замерла.
Когда в холодной темноте развернулась первая нота, Кестрел не поняла, что это. Это было негромкое звучание чистой, звонкой красоты. Кестрел ждала, и услышала это снова.
Песня.
Она лилась, как поднимается в стволе дерева смола, как проступают на коре золотые капли. Затем — роскошное скольжение. Певец, испытывающий свой голос.
Освобожденный, голос Арина поднялся над стеной сада. Он разлился вокруг страха Кестрел и впитал его. Бессловесное тепло музыки приобрело знакомую форму.
Колыбельная. Давно-давно Инэй пела ее для Кестрел, как пел ее сейчас Арин.
Возможно, он заметил ее в своем саду или услышал ее беспокойные шаги. Кестрел не знала, как он догадался, что она нуждается в его утешении в той же мере, что и в каменной стене между ними. Однако, когда песня закончилась и в ночи отдалось молчание, которое само по себе было музыкой, Кестрел перестала бояться.
И она поверила Арину. Поверила всему, что он когда-либо ей говорил.
Поверила его молчанию с той стороны стены, которое обещало, что он останется там столько, сколько ей будет нужно.
Когда Кестрел вернулась в дом, она несла в себе его песню.
Это была свеча, которая освещала ее путь и оберегала сон.
*
Арин проснулся. На его губах до сих пор оставался вкус музыки.
Затем он вспомнил, что убил своего друга и у геранцев не осталось предводителя. Он искал в себе сожаление, но не находил его. Лишь эхо собственной измученной ярости.
