Карен Монинг - Тайна рукописи
Весь вечер я в одиночестве смотрела старые фильмы по маленькому телевизору, который Фиона держала за кассой книжного магазина, и пыталась не поворачивать голову в сторону телефона и не задумываться.
В воскресенье утром я почувствовала, что больше так не могу. Я осталась в одиночестве, со множеством вопросов, которые некому было задать. И я сделала то, чего поклялась не делать.
Я позвонила домой.
Ответил папа, как, впрочем, каждый раз с тех пор, как я уехала в Ирландию. Я весело сказала «привет», устроилась на привычном диванчике в зоне отдыха, скрестила ноги и начала накручивать телефонный шнур на палец.
– Как дела?
Несколько минут мы бездумно проболтали о том, какая погода в Джорджии, а какая в Дублине, потом начали сравнивать и оценивать еду в Джорджии с едой в Дублине, затем перешли к язвительным бессвязным комментариям по поводу влияния ежегодных дождей на характер. Как только я подумала, что отец исчерпал весь запас банальностей и мы можем перейти к серьезному разговору, папа начал распространяться на одну из своих любимых тем, на которые он мог потратить не один час: о постоянном колебании цен на бензин в Америке и о роли президента в текущей экономической неразберихе.
Я чуть не расплакалась.
Неужели мы можем только это – вести вежливый разговор, словно незнакомые люди? Двадцать два года этот человек был моим опорным камнем, он целовал мои разбитые коленки, он тренировал меня в Младшей лиге, он делил со мной увлечение спортивными машинами, он был моим учителем, и – хоть я и знала, что амбиции мне не присущи, в отличие от Алины, – я надеялась, что он все же считает меня своей гордостью и радостью. Он потерял дочь, я потеряла сестру, неужели же мы не можем как-то помочь друг другу?
Я крутила телефонный шнур, надеясь, что папа скоро выдохнется, но этого не происходило, а я не могла больше ждать. Я уже не рассчитывала, что смогу получить ответ на свой вопрос.
– Пап, я могу поговорить с мамой? – прервала я его монолог.
И услышала все те же слова: мама спит и он не хочет ее будить, поскольку она так редко делает это, бесцельно слоняясь по дому. Она принимает множество таблеток, и доктор говорит, что только продолжительный отдых поставит ее на ноги. Папа хочет, чтобы его жена пришла в норму. Неужели я не хочу, чтобы моя мама поправилась? Так что нам обоим стоит дать ей возможность отдохнуть.
– Мне необходимо поговорить с мамой, – настаивала я.
Но это его не расшевелило. Думаю, свое упрямство я унаследовала от отца. Мы оба начинали рыть землю копытом и пускать пар из ноздрей, если кто-то пытался нас заставить.
– С ней случилось что-то, о чем ты мне не говоришь? – спросила я.
Он вздохнул, и это был настолько грустный, выстраданный звук, что я почти увидела его, постаревшего как минимум на десять лет за те две недели, что меня не было дома.
– Мама немного не в себе от горя, Мак. Она винит себя в том, что случилось с Алиной, и не хочет слушать никаких увещеваний, – сказал он.
– Как она может винить себя в смерти Алины?! – закричала я.
– В первую очередь она ставит себе в вину то, что отпустила ее в Ирландию, – устало ответил отец, и я поняла, что он много раз говорил с мамой на эту тему, но результата не добился. Возможно, упрямство я унаследовала с обеих сторон. Мама тоже умеет бить копытом.
– Но это же смешно. Это все равно, что вызвать такси и, если оно попадет в аварию, считать себя причиной катастрофы. Ведь такси вызывали не вы. Ты не мог знать, что что-то пойдет не так, и мама тоже.
– Однако нас предупреждали об этом, – сказал отец так тихо, что я почти не расслышала этих слов, а потом решила, что ослышалась.
– Что? – переспросила я. – Что ты только что произнес? Кто-то советовал вам не отпускать Алину в Ирландию? Ох папа, люди всегда полны предрассудков и предубеждений. Все пророки, когда событие уже произошло. И не стоит их слушать!
Хоть я и любила Ашфорд, но прекрасно представляла себе его наиболее шумных и наименее воспитанных обитателей, которые приходят в магазин за продуктами и, завидев маму и папу, начинают отнюдь не тихо говорить вещи такого вот рода: «Ну а чего они, собственно, ожидали, отпуская дочь за тысячи миль от дома одну-одинешеньку?»
Словно подтверждая мои мысли, папа сказал:
– Какие родители могут отпустить свою дочь одну-одинешеньку за тысячи миль от дома?
– Любые родители отпустят своего ребенка учиться за границу, – возразила я. – Вам не в чем себя винить.
– А теперь и ты тоже уехала. Возвращайся домой, Мак. Разве тебе здесь не нравилось? Разве тебе плохо с нами? Мы всегда думали, что вы с сестрой счастливы дома, – сказал он.
– Мы и были счастливы! – воскликнула я. – Я была счастлива! А потом Алину убили!
Повисла тяжелая тишина, и я больше всего жалела, что не смогла держать на замке свой большой болтливый рот. А потом папа сказал:
– Забудь об этом, Мак. Просто забудь. Нужно жить дальше.
– Что? – Я застыла. Как он может такое говорить?
– Ты хочешь сказать, чтобы я возвращалась домой, оставив монстра, который сделал это с Алиной, гулять на свободе? Позволила ему бродить где вздумается и убивать еще чьих-нибудь дочерей?
– Да клал я большую вонючую кучу на чужих дочерей!
Я вздрогнула. Я никогда, никогда в жизни не слышала, чтобы мой отец ругался. Если он вообще это делал, то либо про себя, либо очень тихо.
– Я беспокоюсь о своей дочери. Алина мертва. Ты нет. Ты нужна своей матери. Ты нужна мне. Садись на самолет. Собирай вещи и немедленно возвращайся домой, Мак!
Клянусь, я придумала тысячи разных способов начать нужный мне разговор, от нескольких наводящих предложений до пятиминутных объяснений и извинений за то, что собираюсь спросить, но ничего подобного я не сказала. Я открыла рот и так замерла. Я едва дышала в телефонную трубку, думая обо всех тех вещах, что могу и должна сейчас сделать, включая вариант заткнуться и никогда не спрашивать отца ни о чем.
Я была в шестом классе, когда нам объясняли разницу между карими и голубыми глазами, о доминантных и рецессивных признаках и о том, какие дети получаются у определенного типа родителей. А потом, вечером, я вернулась домой и посмотрела на папу с мамой. Я ничего не сказала, поскольку у Алины были такие же, как у меня, зеленые глаза, так что мы определенно были родными, и я всегда следовала политике страуса: если поглубже спрятать голову в песок, я не увижу того, что уставилось на меня, и оно меня тоже не увидит. И как бы люди ни старались оспорить это, но именно сознание определяет бытие. То, во что ты решаешь верить, делает тебя тем, кто ты есть. Одиннадцать лет назад я решила быть счастливой дочерью в счастливой семье. Я решила выбрать соответствие, выбрать свою принадлежность, чувствовать себя в безопасности, привязать себя к глубоким, сильным, гордым южным корням. Я решила верить, что теория ДНК ошибочна. Я решила верить, что учителя не всегда знают, о чем говорят, и что ученые никогда не поймут, что все дело в человеческой психологии. Я никогда и ни с кем этого не обсуждала. Да мне и не нужно было. Я знала, во что верю, и этого было достаточно. Я еле-еле сдала этот предмет на проходной балл и никогда с тех пор не бралась изучать биологию.
