Трофейная жена для лорда-дракона (СИ) - Рияко Олеся L.Ree
– Это плохо, Маркус. Ах, всё словно против нас… может… – леди Ирма неуверенно переступила с ноги на ногу, – может, мы всё же были не правы, когда…
– Хватит. Я больше не желаю слышать от тебя подобное. – Резко ответил мужчина. – Ничего в сущности не изменилось. Всё идёт именно так, как и должно.
Леди Грэйн тяжело вздохнула и, помолчав, сказала мужу:
– В таком случае мы должны все рассказать ему.
– Зачем?
– О, Единый… Маркус, ты готов шпионить за слугами из-за малейшего подозрения в измене, но в упор смотря на собственных сыновей, не замечаешь очевидного – они терпеть её не могут. Тамила им, как кость в горле, потому что они не понимают, почему мы уделяем ей столько внимания.
– И что? Какое это имеет отношение к нашему плану? Дети всегда ведут себя как дети, я считаю, глупо ожидать от них чего-то другого.
Румо под кроватью закатил глаза – даже он уже понял, к чему клонит его мать. Странно, что его отец, несмотря на столь очевидное, продолжает строить из себя недалёкого Эвлина.
– Если мы хотим, чтобы всё прошло гладко, она не должна быть среди них изгоем. По крайней мере, Эвлин должен вести себя с ней совсем иначе. Сейчас лучшее время, чтобы рассказать ему, ведь когда очнётся, Тамила не будет помнить старых обид на нашего мальчика. Это очень важно, если мы хотим, чтобы впоследствии она вышла за него замуж.
Услышав это, мальчишка под кроватью едва не вскрикнул от возмущения, но удержался в последний момент, затолкав себе в рот край перепачканной в пыли подушки.
– Ты права. – помолчав, согласился лорд Грэйн. – Я сегодня же поговорю с ним. Но больше об этом не должен знать никто.
Глава 57
Она была беспечна. Слишком. Писала их и сжигала в камине, снова и снова. А он знал, о чём были все эти письма, потому что оттиск их оставался на нижних листах, которые после просто оставались на её письменном столе. А ещё иногда обличающие их с отцом слёзные признания к девушке, которая никогда не должна была их услышать, не до конца сгорали в камине…
И каждый раз находя эти обрывки, эти доказательства вины его родителей, Румо оставлял их себе, аккуратно складывал в маленький железный ящик для перьев, который хранил под неприбитой паркетиной в углу своей комнаты. Он не знал, зачем именно делает это, но чувствовал, что когда-нибудь они ему пригодятся.
Но и это не всё. Временами, оставаясь наедине с собой и размышляя о том, как изменить всё в свою пользу, он доставал заветный ящик и брался переписывать их. Не просто, а раз за разом копируя почерк матери. В какой-то момент его увлечение этим зашло так далеко, что его собственный почерк стал терять прежние очертания, всё больше и больше становясь похожим на чужой.
Пару раз он был застукан за этим странным занятием слугами, но хуже всего, что однажды одно из таких писем чуть не попалось на глаза Тамиле.
Она сильно изменилась после болезни. И не только потому, что забыла так много из своей жизни в Грэйн-холле. В первую очередь она стала другой потому, что после разговора, подслушанного Румо в её комнате под кроватью, Эвлин перестал травить её и подначивать. Запретил он это делать и Таэлю, наотрез отказавшись объяснять причину.
Тамила раскрылась. Из забитой тихой девочки превратилась в весёлую и открытую хохотушку, которую, несмотря на все проказы обожали слуги. И Эвлин… потому что вместе с открытостью набирала силу и её невероятная, нежная красота.
Румо до зубовного скрежета раздражало то, каким вдруг добрым и покладистым он стал с девчонкой, которую совсем недавно предлагал если не придушить в постели, то унизить. А когда Тамиле исполнилось шестнадцать, стал к тому же ухаживать за ней и писать любовные стихи самого нелепого содержания и прятать их в местах, где только она могла их найти.
“Моя любовь к тебе, как речка,
Всегда течёт, не замерзает,
Моя любовь к тебе, как солнце,
Лучами греет, обнимает!”
Или
“Роза – для сада,
Солнце – для дня,
Месяц – для ночи,
А ты – для меня!”
Румо почти буквально тошнило розовыми лепестками каждый раз, когда ему удавалось находить их вперёд Тамилы. Разумеется, он делал это только для того, чтобы они не достались ей. Сжигать потуги старшего брата в любовной поэзии ему было приятно. Очень приятно! Это хоть немного утоляло его раздражение от воодушевлённого лепета Тамилы, с таким детским восторгом терявшейся в догадках, кто же это пишет ей все эти стихи.
Потому, должно быть, увидев однажды Румо, старательно выводившего что-то на бумаге, спрятавшись ото всех в самом дальнем углу зимнего сада, она сочла хорошей идеей подкрасться к нему и вырвать из его рук исписанный убористым почерком лист.
– Отдай сейчас же! – рявкнул он на неё, потянувшись за листком, но Тамила, игриво хохоча, развернулась вокруг своей оси, не дав ему поймать себя за руку.
– Нет-нет! Дай посмотреть… что у тебя там?
– Не твоё дело! – взревел Румо, толкнув её, чтобы не дать разглядеть ни строчки.
– Эй! Это было грубо…
– Отдай, сказал! – прорычал юноша, дёрнув на себя бумагу так, что в руках у Тамилы остался лишь маленький кусочек с обрывком фразы.
– “Прости меня, Тамила…” – С улыбкой зачитала его девушка и тут же сникла, растеряв всю прежнюю весёлость. – Простить за что?
– Тебе показалось, там не это написано. – буркнул себе под нос Румо, с раздражением запихивая в свой кожаный портфель оставшуюся бумагу, перья и чернила.
– Но как же? Вот, держи.
Она протянула ему оставшийся у неё обрывок и юноша вырвал его из её руки с особой злостью.
– Я сказал, тебе показалось!
– Ладно… – растерянно пролепетала она, вдруг густо покраснев. – Я только хотела сказать тебе… хотела сказать, что это ничего, если ты пишешь все эти письма.
Румо поднял на неё испуганный взгляд. О каких таких письмах она говорит? Ведь не может же она знать…
– Я о стихах. – Развеяла она вмиг все его тревоги, но в то же время подняла из недр души целую бурю гнева. – Они… милые. Но я должна сказать тебе, что ты должен перестать их мне писать.
Румо нахмурился и поджал губы, но решил не давать волю своему возмущению её подозрениям в том, что те незамысловатые слащавые четверостишия – его рук дело.
– Я давно знаю, что нравлюсь тебе. Очень сложно не заметить то, как ты смотришь на меня, когда думаешь, что я не вижу…
Теперь пришла очередь Румо краснеть, что было ему совершенно не к лицу, в отличие от Тамилы, во многом из-за огромного количества прыщей, покрывших его лицо с началом взросления.
– Что ты несёшь? Придумала себе что-то и…
– Не надо, грубость тебя не красит. – Сказала она строго, почему-то заставив его замолчать.
Румо смотрел на неё прямо, не отводя взгляда, наверно впервые за долгое время. С некоторых пор он отчего-то даже заговорить с ней не решался, хотя и раньше, не сказать, что после инцидента с панно из бабочек у них были хоть сколько-нибудь долгие беседы. Но сейчас что-то такое было в её взгляде такое, что заставило его остаться и послушать, что она скажет, вместо того чтобы тут же уйти, как он и планировал.
Тамила прошлась от одного розового куста к другому, словно для того, чтобы незаметно сократить расстояние между ними, и снова обернулась к Румо, уверенно поймав его взгляд.
– Я очень тронута твоим вниманием Румо. Те стихи были чудесными. Но я должна сказать тебе… что мы никогда не сможем быть вместе, потому что я обещана другому.
– С чего ты это взяла… – скривился юноша, поздно опомнившись, что эти слова выдают его истинное отношение к ней с головой.
– Я слышала разговор леди Ирмы с лордом Маркусом. Они обсуждали мое приданое к свадьбе с Эвлином.
– Тебе только шестнадцать! – сам от себя того не ожидая громко и с возмущением воскликнул Румо.
