Лорен Де Стефано - Лихорадка
При одной мысли о подобном разговоре меня снова начинает тошнить. Все те ночи, когда мы с Линденом цеплялись друг за друга, чтобы умерить снедающую нас обоих боль одиночества, были достоянием моего свекра. Наши поцелуи анализировались, наши взгляды и прикосновения были всего лишь сведениями для безумных экспериментов Вона. Я ощущаю себя изнасилованной.
Вон ведет меня к лимузину и открывает заднюю дверцу.
— Не делай глупостей, Рейн. — Он так редко называл меня по имени, что сейчас это меня потрясает. — Мы с этим справимся, как только вернем тебя домой. Или можешь умереть здесь, но тогда я позабочусь о том, чтобы с тобой ушли все обитатели этого дома.
Я знаю, что он говорит серьезно. Заглядываю в машину и вижу широкий кожаный диван, на котором мы с сестрами по мужу сидели, еще не зная имен друг друга. Тогда мы были тремя перепуганными девушками, избавленными от ужасной смерти, но приговоренными к пожизненному заключению. И именно здесь, под съемной крышей автомобиля, мы с Линденом цедили шампанское и приваливались друг к другу, разгоряченные, пьяные и хохочущие до икоты после его первой выставки.
— Садись, милая, — торопит меня Вон, — поехали домой.
И я слушаюсь, прекрасно понимая, что это моя последняя поездка. Что на этот раз меня ожидает нечто гораздо более страшное, чем замужество.
— А на тебе по-прежнему обручальное кольцо, — отмечает Вон, устраиваясь рядом.
Я почти не чувствую укола шприца, который он прилаживает к моему предплечью.
Но благодаря глупому везению, перед тем как потерять сознание, я очень своевременно успеваю облевать ему пиджак.
23
Я — труп на движущейся каталке.
Я петляю по лабиринту коридоров. В венах тепло, в глазах все плывет.
Неожиданно я замечаю, насколько все… громкое. Санитары разговаривают, нет, перекрикиваются. Один из них держит у меня над головой пакет с какой-то жидкостью. Я смутно сознаю, что вся эта суматоха связана со мной. Но я — ничто. Я не могу говорить. Я бы даже решила, что не дышу, если бы не туман, оседающий на пластиковом куполе, который держат над моим ртом.
Не знаю, где я. Вокруг все незнакомое, кроме одежды санитаров.
А потом внезапно возникает нечто привычное.
Нечеткая рыжая шевелюра. Ладонь, прижатая к разинутому рту. На руках вопит младенец. Поспешные шаги.
— Стойте! — кричит знакомый голос, но они не слушают, и смутную фигуру с рыжими волосами проглатывает разделяющее нас расстояние.
Я закрываю глаза. Перестаю существовать.
Я не понимаю, что уже всплыла из темноты — спустя многие годы, по моим ощущениям — до тех пор пока не слышу чей-то голос.
— Я ведь предупреждал, чтобы ты не убегала, — говорит Вон. В моем сне он стал черной птицей. Его когти разрывают мне кожу. Кровь капает у меня из руки. Я лежу совершенно неподвижно, чтобы он счел меня мертвой. С падалью не развлечешься, и я не допущу, чтобы мое поражение доставило ему еще больше радости.
— Рядом с моим сыном у тебя было все. Любовь, безопасность. Но ты упорствовала, так ведь?
Его дыхание — жаркий ветер.
— Упрямо стремилась уйти, и я позволил тебе это сделать. — Он вздыхает. — На самом деле ты оказала мне услугу. Линден от тебя отрекся.
Сознание постепенно возвращается ко мне, но я не позволяю ему сделать этого окончательно. И перед тем как снова уплыть в беспамятство, слышу слова Вона:
— Теперь ты принадлежишь мне.
«Ты принадлежишь мне».
Как бы глубоко меня ни хоронили мои сны, эти слова не уходят. Они возникают на табличках с названиями улиц. Они напевом срываются с губ утомленных девиц мадам. Их несет с собой шорох октябрьской листвы. Они расцветают на лилиях, раскрывающих свои лепестки, похожие на лучи морских звезд.
Порой я открываю глаза, и меня встречают санитары, которых я никогда раньше не видела. Они отводят взгляды, протирая мне кожу тампонами, вставляя и извлекая внутривенные катетеры в локтевой вене, меняют судно, делают записи в папках и уходят без единого слова. Я жду Вона, но он посещает меня только в кошмарах. Мне видится, будто он стоит на пороге со скальпелем или шприцем — и я просыпаюсь в холодном поту. Так длится, наверное, вечность. Точное время узнать невозможно: в стене фальшивое окно — единственное, что находится в комнате помимо приборов, — а в нем всегда сияет фальшивое солнце, освещающее поле с фальшивыми лилиями.
Когда санитары уходят, слышится звук тихо закрываемой двери, и я остаюсь одна. Рядом нет Дженны, которая составила бы для меня план побега, нет Габриеля, который проскользнул бы тайком поговорить со мной, нет Дейдре, которая приготовила бы мне ромашковую ванну. И нет Линдена, который рисовал бы свои унылые изящные картины или ложился бы ко мне в постель и обнимал, пока я не засну.
Это хуже смерти — остаток моих дней медленно утекает; проходит в болезни, уколах и одиночестве. Наверное, самое худшее — одиночество. Санитары упорно не желают со мной разговаривать, даже когда я прихожу в себя достаточно для того, чтобы наблюдать, как они работают. Иногда, когда я зависаю между реальностью и сном, мне грезится, что они приносят мне леденцы «Джун Бинз» (всех цветов, только не голубые) или шампанское, которое мы с Линденом пили на приемах. Но мне никогда не снится никто из тех, кто для меня важен. Возможно, так мой разум прощается со всеми, кого я любила.
Я начинаю завидовать убитым девушкам, которых Сборщики не сумели продать. Моему брату было бы легче найти мой труп, погоревать, но жить дальше, зная, что произошло. Однако я больше не стану о нем думать. Я прогнала его даже из самых мрачных моих снов. Вместе с Габриелем, солнечным светом и даже с Мэдди.
Моей решимости хватает ровно до момента, когда, открыв глаза, я вижу на пороге моей комнаты маленькую девочку. На ней тонкая больничная рубашка, как и на мне. Глаза у нее такие же, какие были у Дженны после ее смерти. Кожа пожелтевшая, руки в синяках от инъекций. Дейдре шатается, словно вот-вот упадет. Мне хочется думать, что она — очередной дурной сон в этом прибежище кошмаров. Или привидение. Но я несколько раз моргаю, а она по-прежнему здесь.
— Дейдре, — шепчу я. Это первое слово, которое я произнесла за тысячу лет. — Только не ты… не тебя…
— У вас в комнате так светло! — говорит она, и в этих усталых словах я узнаю мою верную горничную. — Остальные комнаты он держит в полумраке.
Я начинаю рваться из фиксирующих мое тело устройств. Не знаю, зачем. Даже если бы я сумела встать с этой постели, что я могу сделать для спасения Дейдре? Горничная босиком шаркает к кувшину, стоящему на одном из приборов. Она приносит чашку воды и, приподнимая мою голову, вливает ее содержимое мне в рот. Я не удивлена тем, насколько жадно пью: когда санитары дают мне воду, то ее бывает не больше нескольких чайных ложек за раз. Видимо, в эксперимент входит обезвоживание.
