Лэйни Тейлор - Дочь тумана и костей
За одиночество, которое становится еще более ощутимым, когда возвращаешься к нему после небольшой передышки. Одиночество, которое начинаешь ощущать физически, — которое липнет к тебе, как мокрая одежда, лишает сил.
"А это", подумала Кару, не улыбаясь больше, "за то, чего уже не вернешь".
За её девственность.
В свой первый раз, одетая лишь в черный шелковый плащ на голое тело, она чувствовала себя такой взрослой — как те девушки, с которыми постоянно зависали Каз и Йозеф — словацкие красотки, с именами вроде Светла или Франтишка, которые выглядели так, словно ничто не способно шокировать их или заставить смеяться. Хотела ли Кару на самом деле быть похожей на них? Во всяком случае, она старательно притворялась, играя роль девушки — женщины — которой было наплевать. Она рассматривала свою девственность как якорь, не дающий ей расстаться с детством — и избавилась от него.
Она не ожидала, что будет сожалеть о случившимся. По началу так и было. Сам секс не был ни разочаровывающим, ни волшебным; было и было — новая близость. Таинство, которое разделили двое.
Или ей так казалось.
— Кару, ты выглядишь иначе? — сказал друг Каза, Йозеф, когда она увидела его в следующий раз. — Ты вся… светишься, что-ли?
Каз стукнул друга по плечу, чтоб тот замолчал. Выражение его лица при этом было одновременно смущенным и самодовольным, и Кару поняла — он проболтался. И не только Йозефу — ярко накрашенные губы девчонок из их компании понимающе изогнулись. Светла, с которой позже Кару застанет его, даже выдала откровенный комментарий по поводу вновь вошедших в моду плащах. Каз при этом чуть покраснел и отвел в сторону глаза — единственное признание, что поступил гадко.
Кару никогда не рассказывала об этом даже Суссане, потому что, во-первых, считала это очень личным, принадлежащим только им двоим, ей и Казу, а, во-вторых, потому что ей было стыдно. Она вообще никому не сказала, но Бримстоун, который непостижимым образом всегда узнавал обо всём, догадался и не преминул воспользоваться нечастой возможностью прочитать ей лекцию. Вот это было познавательно.
Голос Торговца Желаниями был таким глубоким, что казался лишь оттенком звука, темным резонансом отдаваясь в самых глубинах слуха.
— Я не особо силен в правилах, по которым нужно жить, — сказал он. — Но четко усвоил одно очень важное: не суй в себя ничего лишнего — ни ядов, ни химикатов, ни дыма или алкоголя, никаких острых предметов типа незначительных игл для наркотиков или тату, и… так же незначительных пенисов.
— Незначительные пенисы? — Переспросила Кару, развеселившись. — А что, существует такое понятие, как значимый пенис?
— Ты поймешь, когда появиться, тот самый, настоящий, — ответил он. — Прекрати размениваться на ерунду, дитя. Жди любви.
— Любви. — Её радость улетучилась, как не бывало. Она-то думала, что это и была любовь.
— Она придет, и ты познаешь её, — заверил Бримстоун, и ей отчаянно захотелось поверить ему. Он жил уже сотни лет, ведь так? До этого момента Кару никогда ещё не связывала понятие любви с Бримстоуном — при взгляде на него любовь была последним, что приходило в голову — но она надеялась, что, прожив столь долго, он приобрел мудрость и потому не ошибался на её счет.
Потому что самым большим для сироты всегда остается любовь. А от Каза она этого точно не получала.
Она так сильно надавила карандашом на свой рисунок, что его грифель сломался, и в то же мгновенье вспышка гнева воплотилась в целую автоматную очередь чесоточных позывов, сокративших её ожерелье до размеров ошейника и вынудивших Каза вскочить с подиума для моделей. Убрав руку с ожерелья, она наблюдала за его действиями. А Каз уже был у двери. Держа халат в руках, он, все еще голый, пулей вылетел из класса в спешке найти укромное место для удовлетворения своих унизительных потребностей.
Дверь захлопнулась. Класс застыл, в недоуменном молчании взирая на опустевшую кушетку. Profesorka Фиала стояла, уставившись поверх очков на дверь, и Кару почувствовала угрызения совести. Может быть это было чересчур.
— Что случилось с Козломиром? — спросила Сусанна.
— Без понятия, — ответила Кару, разглядывая свой эскиз. С холста на неё взирал Каз во всем блеске похоти и элегантности, будто поджидая любовницу. Эта работа могла бы быть очень неплохой, но она все испортила. К низу линии утратили четкость, сливаясь в беспорядочное черканье, зарисовавшее его… незначительный пенис. Хотела бы она увидеть реакцию Бримстоуна на это. Он всегда отчитывал её за неблагоразумное использование желаний (например, за совсем недавнее, после которого брови Светлы за ночь стали толстыми как гусеницы и после выщипывания тут же отрастали обратно).
— Женщин сжигали на кострах и за меньшее. — Сказал тогда он.
"Ох, и повезло же мне, что не живу в средневековье," подумала она.
ГЛАВА 4
ОТРАВЛЕННЫЙ ГУЛЯШ
Остаток дня прошел без происшествий. За парой по химии и занятием в лаборатории цвета, последовали техника рисования и ланч, после которого Сусанна отправилась в класс лепки, а Кару — на рисование. Оба эти предмета были трехчасовыми, так что занятия у девушек закончились, когда на город уже полностью опустилась ранняя зимняя темнота.
— В отраву? — Спросила Сусанна, как только они вышли из школы.
— Ты еще спрашиваешь?! — Воскликнула Кару. — Я умираю с голода!
Пригибая головы от ледяного холода, дующего навстречу, они пошли по направлению к реке.
Улицы Праги, едва тронутые переменами двадцать первого (впрочем, как и двадцатого или даже девятнадцатого веков) до сих пор выглядели по-сказочному нереально. Позолота возвышавшихся над тротуарами домов, украшенных лепниной в стиле Рококо и покрытых красной черепицей, отливала пурпурно-красным и бледно-голубым — цвета яичной скорлупы. Купола в стиле Бароко выступали приглушенной зеленью античной меди, а Готические шпили тянулись остриями вверх, будто готовые пронзить падших ангелов.
В воздухе витали воспоминая о волшебстве, революциях, о звуках скрипок великих мастеров. Мощеные булыжником переулочки извивались, словно лесные ручейки. Особы криминального вида в париках эпохи Моцарта толкали на углах улиц записи камерной музыки, а подвешенные в окнах домов марионетки предавали всему городу вид театра с прячущимися, пригнувшись за занавесками, кукольниками.
Над всем этим возвышался замок, силуэт которого острыми шипами вырисовывался на холме. По ночам он освещался прожекторами, купаясь в их зловещем свете.
Этим вечером небеса низко нависали переполненными снегом облаками, создавая тонкий ореол вокруг уличных фонарей.
