Рейчел Уорд - Числа. Хаос
— Здесь нельзя! — кричит бабуля. — В моем доме — нельзя! Не потерплю!
Я немного прихожу в себя. Смотрю на все со стороны — парень-подросток подрался со старухой в ее кухне, — и мне становится жарко от стыда.
— Прости, баб, — говорю. Тру щеку — там, где она мне врезала. Не знаю, куда глаза деть.
— То-то же, — отвечает бабуля и идет ставить чайник. — Если ты успокоился и в состоянии слушать, можем все обсудить.
— Ладно, — говорю.
— И вообще сам заваривай чай. Мне надо перекурить.
Садится, нашаривает пачку, — и когда она достает сигарету и прикуривает, рука у нее дрожит, еле-еле.
Чай готов, и я сажусь напротив.
— Рассказывай, баб, — говорю. — Рассказывай все, что знаешь. Про меня, про маму, про папу. Я имею право…
Она разглядывает столешницу — или притворяется, будто разглядывает. Стряхивает на пол крошечный клочок пепла — а потом смотрит на меня, выдувает из уголка рта длинную струйку дыма и говорит:
— Да, право ты имеешь, и, похоже, сейчас самое время.
Сара
Он дергает дверь.
Я перестаю дышать.
В темноте слышно, как поворачивается дверная ручка, как металл царапает дерево: я заклинила дверь стулом. Слышно, как они трутся друг о друга — это он шевелит дверь, сначала чуть-чуть, потом налегает изо всех сил. Так и вижу его лицо — сначала растерянное, потом злобное, — и отодвигаюсь подальше к изголовью, сижу прямо-прямо, уткнувшись подбородком в колени, и скрещиваю на счастье пальцы на обеих руках.
На несколько секунд в комнате становится тихо — а потом он начинает снова. Не верит. Хочет убедиться.
Потом шаги — и тишина.
Я еще сильнее обхватываю коленки и качалось из стороны в сторону. Впору кричать, визжать, плясать — но тишину нарушать нельзя. Нельзя будить остальных — Марти и Люка в соседней комнате, маму в спальне дальше по коридору.
Теперь надо поспать. Теперь можно. Распрямляю ноги, проскальзываю под одеяло. Я устала, но спать не хочется, и приходится лежать целую вечность — и все это время я и ликую, и боюсь. Битву я выиграла — но война еще не кончена. В окно барабанит дождь.
Вот бы мне поспать — восемь часов пустоты, мечта! — но, даже когда удается задремать, это не отдых. Я проваливаюсь в страшный сон, который поджидает меня каждую ночь.
Пламя пылает оранжевым.
Я горю заживо. Я в ловушке, меня завалило обломками.
Пламя пылает желтым.
Малышка кричит. Мы погибнем — мы с ней погибнем. Парень со шрамами на лице тоже здесь. Он сам — пламя, сам — огонь, он обожжен, обуглен, черная фигура среди грохочущего, трескучего, брызжущего жара.
Пламя пылает белым.
И он хватает малышку, мою девочку, и уходит, и пламя пожирает его.
Когда я силой заставляю себя проснуться, в комнате еще темно. Футболка на спине и простыня насквозь мокрые. В голове у меня число — яркое, будто неоновое, оно слепит мне глаза изнутри. Первое января две тысячи двадцать седьмого года. Такого мне раньше не снилось. Это что-то новое. Это он мне принес. Тот парень.
Тот парень из школы — и есть тот парень из моего сна. Это он. Я уверена. Сумел выбраться у меня из головы и пролез в мою жизнь. Как? Как ему это удалось? Хрень какая-то. Чушь собачья. Так не бывает.
Шарю по тумбочке, включаю свет. Тру глаза, пока они не привыкнут, и тут вижу стул, ножкой которого я заклинила дверь.
Еще как бывает, думаю я туповато. Еще и не такое бывает, сплошь и рядом.
Адам
Оказывается, они были знаменитости! Мои мама с папой. А я и не знал. Пару недель в 2009 году о них говорила вся страна и все их искали. «Разыскиваются подозреваемые». Подозревали их в том, чего они не делали, — просто оказались и ненужное время в ненужном месте. А все потому, что мама тоже видела числа — как я.
Бабуля сохранила вырезки из газет — у меня от них мурашки по коже. Мама с папой — такие молоденькие, моложе, чем я сейчас, глядят с первой страницы. Когда они завели меня, они были вообще дети. Папа так вообще про меня так и не узнал. Он погиб, когда мама еще не знала, что беременна.
Рассказали бы мне обо всем раньше — спросил бы у мамы, мы бы с ней поговорили… а так она про числа долдонила только одно — это тайна, и все тут. Никому нельзя говорить, какое у него число. Вот я и успел сказать на всем белом свете только ей — написал на той картинке в школе.
Что же с мамой после этого творилось, а? Каково ей было в последние годы — все знать? Кое-что я сейчас выясню. Рядом с моей записной книжкой лежит сложенный пополам конверт. Договорив все про папу и маму, бабуля дает его мне.
— Она хотела, чтобы ты это прочитал. Когда настанет время. По-моему, это как раз сейчас.
На конверте написано мое имя — маминым почерком, который я ни с чем не спутаю. Когда я его вижу, у меня сердце останавливается на секунду, вот честное слово. Не верится, что письмо настоящее. Оно от мамы. Оно — мне.
А бабуля, оказывается, прятала его от меня. Какое право она имела… Во мне снова вспыхивает злость.
— Давно оно у тебя? — спрашиваю.
— Она дала его мне за пару месяцев до того, как ушла.
— Почему ты не отдала его мне? Оно мое. На нем стоит мое имя.
— Я же тебе говорила, — произносит она медленно, словно к полудурку обращается, — она попросила, чтобы я сберегла его для тебя. До той поры, пока ты не будешь готов…
— А ты, конечно, прекрасно понимаешь, готов я или нет! Ты-то точно знаешь, как лучше!
Она глядит мне прямо в глаза. Не хуже меня слышит, как между нами все звенит, и отступать не собирается.
— Да, знаю, твоя мама, по крайней мере, так считала. Она мне доверяла.
Я фыркаю.
— Мне шестнадцать лет. Я и без тебя могу все решить! Ты про меня ни фига не знаешь!
— Я знаю больше, чем ты думаешь, сынок. Может, успокоишься наконец и вскроешь конверт?
Конверт. А я и забыл, из-за чего мы тут лаемся.
— Я один прочитаю, — говорю и прижимаю конверт к груди. Он мой, а не бабулин. Она явно расстроена. По всему видно — старую клячу так и корежит от любопытства. Потом она громко хмыкает и тянется за очередной сигаретой.
— Естественно, — говорит она. — Естественно, читай. Потом приходи, поговорим. Я буду здесь, никуда не уйду.
Уношу письмо в комнату и сажусь на кровать. Это моя территория, моя личная комната — только на самом деле она не моя. У меня же своего — раз, два и обчелся. А остальное тут папино — то есть того мальчишки, который был моложе меня, мальчишки, которого я никогда не видел и который так обо мне и не узнал. Я тут как в музее — в окружении его барахла. После смерти папы бабуля ничего здесь не трогала, и было ясно, что селить меня сюда для нее нож острый, но мне было больше некуда деваться.
