Чуж чуженин - Ксения Скворцова
— Хмель на веселье, жито на житьё!
Ратмир перенёс Мстиславу через порог на руках, и молодых ввели в гридницу, которая теперь была полностью готова к пиру, и снова усадили за стол. Две служанки натянули плат, скрывая Мстишу от окружающих глаз. Сваха начала расчёсывать её волосы и заплетать две косы, и девушки запели:
Ходила голубушка по голубню, ой,
По голубню ох.
Походила голубушка, сгуркнула эй,
Сгуркнула ох.
Не хотелось голубушке от стадичка отстать,
От стадичка отстать ох.
Отстала голубушка не по воле ох,
Не по воле ох.
Отстала ж сизая по неволе,
По неволе.
Отрубили крылышко правое,
Посыпались пёрушки рябые.
Ходила Мстишенька по терёму,
Ходила Всеславовна по высокому.
Схожемши, Мстишенька сплакнула,
Не хотелось Мстишеньке от девушек отстать.
Отстала Мстишенька не по воле,
Отстала Всеславовна по неволе.
Как приехали бояре, бояре,
Привезли свашуньку немилостиву.
Начала ж она косушку и рвать, и метать,
Начала русую надвое делить.
Заплакала ж Мстишенька по русой косе,
Заплакала ж Всеславовна по воле,
По воле, по волюшке, девичей красоте.
Боярыня уложила косы кольцом и принялась надевать повойник, а сверху на него — унизанную самоцветами и жемчужными нитями сороку. Закончив, женщины опустили натянутое между молодыми покрывало. Сердце Мстиши стучало, грозясь выскочить наружу. Пожалуй, впервые в жизни она не смела поднять глаз.
Сваха взяла её за руку и заставила встать. Подведя к жениху, неподвижно застывшему на лавке, она велела княжне сесть ему на колени. Подав зеркало Ратмиру, боярыня спросила:
— Скажи, княжич, твоя ли это молодая? Эту ли водил?
Ратмир поднял зеркало и посмотрел в него на Мстиславу.
Конечно, Мстиша знала, что это всего лишь глупый обряд. Игра. Шутка. Но когда она встретилась в мутноватой блестящей глади глазами с Ратмиром, дышать стало нечем. Он не улыбался. Он смотрел на неё как на чужую, и в тёплых родных очах не горело лукавой искры.
— Не признаю никак. Моя в поднизи была, а эта в сороке. Нет, не моя.
Ратмир говорил совершенно серьёзно, и Мстишу охватил липкий страх. Умом она понимала, что княжич всего лишь следовал заведённому обычаю, но душа её ушла в пятки, а по телу прокатился озноб. Смех, прошелестевший промеж гостей, донёсся до Мстиславы точно из-под толщи воды.
— Целуй же! — раздался близкий шёпот подоспевшей на помощь свахи, и Мстиша вспомнила, что должна сделать.
Всё ещё не отрывая взгляда от зеркала, она заставила себя приблизиться к Ратмиру и поцеловать его сухими, непослушными губами. По гриднице прокатился одобрительный гул. Ратмир снова посмотрел на невесту.
— Кажется, моя. Ей бы надо быть, да всё же нет, не она!
Это было так несправедливо! Он подыгрывал им, мучая Мстишу!
Краска прилила к лицу Мстиславы, и она снова коснулась щеки Ратмира. Взглянув в зеркало третий раз, он, наконец, широко улыбнулся.
— А вот теперь признаю, моя! Точно, моя! — крикнул он, целуя Мстиславу в ответ, заставляя гостей загудеть и захлопать в ладоши.
Сваха трижды обвела вокруг молодых платком, а потом стала осыпать их хмелем, а девушки весело запели:
Хмель ты мой, хмелинушка, яровой,
Ратмир Любомирович — княжич молодой!
Во двор едя, что кленовый лист стелется,
Он своею Мстиславой хвалится:
— Вот, друг ты моя, Мстиславушка, ягодка!
Ох, будешь ли меня, дружка, любити,
Ох, будешь ли мою шубочку носити?
— Изношу я твою шубочку зимою,
Ох, раннею да вечернею зарёю.
Мстишу и Ратмира отвели на почётное место, и Хорт принялся распоряжаться, устраивая гостей. Когда все были рассажены, а стольники и виночерпии позаботились о том, чтобы у каждого было полно и блюдо, и чаша, воевода обратился с поклоном к Любомиру и Радонеге:
— Батюшка князь, матушка княгиня, пожалуйте хлеб-соль началовать!
И пошло застолье. Перед Мстишей и Ратмиром стояли лишь хлеб и соль, к которым они не могли прикоснуться, рядом лежали связанные вместе ложки, повёрнутые черенками к гостям. Мимо молодой четы носили бесконечные яства: тут был и холодец, и телячья губа, и огромные рыбники. Не успевали гости распробовать холодное, как уже несли похлёбку из гусиных потрохов и уху, курники и расстегаи, непременно перемежая угощение мёдом и пивом, вином и сбитнем. Мстиша испытывала странную смесь чувств. Ей не хотелось есть, но запахи, витавшие в гриднице вместе с бесконечными здравницами, песнями, шутками и весёлым гулом кружили голову. Сами Ратмир с Мстиславой словно не участвовали в общей радости, сидя на возвышении подобно двум деревянным божкам — молчаливо и неподвижно. Только когда заводили величальную песню, Мстиша вставала и кланялась, пока служанки подносили гостям и новым родственникам заготовленные ею подарки. Но чем ближе становилось время, когда к столу должны были подать жаркое, тем громче делался смех и тем чаще раздавались возгласы: «пиво нецежёно!» и «каша несолёная!». Тогда Ратмир и Мстислава покорно поднимались и целовались.
Поначалу Мстиша думала, что принуждение прилюдно показывать свою нежность будет её злить, но только теперь она начинала понимать, что происходило и что должно было в скором времени свершиться. Она уже была облачена в женский убор, но от главного мига превращения в женщину её отделяла ночь. Ночь, когда, как говаривала Стояна, девкой станет меньше, а молодицей больше. И эти подневольные поцелуи, целомудренные и отрывистые, удивительным образом волновали её. Глаза Ратмира, которому, должно быть, гораздо сильнее, нежели ей, претило бездеятельное сидение, неподвижность, в которой он не мог даже занять своих неутомимых рук, были живыми. Всякий раз, когда крики подвыпивших гостей заставляли их снова подняться, он пользовался возможностью посмотреть на неё, и от этого взгляда по коже разбегались мурашки. Мстиша видела, что, как и её саму, Ратмира сводила с ума громкая суета и необходимость безучастно ждать, пока гости наедятся и напьются, тогда как единственным его желанием было остаться с Мстиславой наедине. Он не позволял себе большего, чем скупое короткое прикосновение к её губам, но Мстиша видела тёмный блеск глаз княжича и чувствовала сдерживаемую пружину его
