Завещание фараона (СИ) - Митюгина Ольга

Милая моя царица, — полушутливо писал советник, — говорю тебе об этом, чтобы ты могла, наконец, поставить его на место. Агамемнон, видимо, бесповоротно решил свернуть себе шею! Посмотришь, как он летит на своей колеснице в самую гущу персов, так в дрожь бросает! Он ведет себя так, словно у него нет семьи. А недавно его ранили. О, не волнуйся, ничего серьезного! Но пройди стрела чуть выше… Он тебе об этом не писал. Трус! Скакать весело навстречу смерти может каждый недоумок. А вот в глаза жене посмотреть после этого может далеко не всякий. Атрид именно к таким и относится. И поэтому, милая моя царица, не верь его лживым оправданиям, когда вернется, а хорошенько отчитай и обидься на него, чтобы он понял.

Впрочем, это все наши мелочи, а как вы?.. Как Ирихит? Ты? Пиши, Агниппа!

Да! Чуть не забыл! Война-то ведь скоро закончится…

Эти письма — шутливые от Мена, нежные от Атрида — помогали молодой женщине жить, вселяли надежду и веру в будущее. Да и сын у нее растет молодцом! Вчера он сказал ей не «мама», а назвал ее «царица»! Видимо, из-за разговоров прислуги слово «мама» связалось у него в представлении с царским титулом.

Боги! Пройдет каких-нибудь пятнадцать-шестнадцать лет… У Агниппы даже дух перехватывало от восторга при мысли о том, как тогда будет. Ее сын вырастет, приведет в дом жену… А когда Атрид состарится, Ирихит станет править Элладой. Родятся внуки, придет спокойная и счастливая старость, а в свое время — и безболезненная мирная смерть, которая уведет ее вместе с Атридом — Агниппа была уверена, что обязательно вместе! — в глубокое царство Аида…

Но до того еще жить и жить! Она так молода! Всего двадцать два года, Агамемнону двадцать четыре — вся жизнь впереди!

Молодая женщина сидела перед зеркалом — в белом гиматии из драгоценного муслина с заколотой на груди воздушной, полупрозрачной хленой, похожей на туман над рекой. Длинные золотисто-рыжие косы царицы, украшенные золотыми накосниками, ниспадали вниз, по плечам и спине. Она быстро перебирала стоявшие на туалетном столике стеклянные флакончики духов и украшения в шкатулках.

Взгляд царицы упал на лежавший в одной из них урей. Губы ее тронула улыбка, и Агниппа шутливо примерила символ власти над Та-Кем. Да, не то. «Золотой змей» Египта совершенно не сочетался с греческой одеждой, да и не смотрелся в золотистых волосах эллинки, сливался с ними, в то время как на черных волосах Нефертити горел во всем своем грозном великолепии. Впрочем, Агниппа и не желала, чтобы ее голову — голову греческой царицы — венчал столь жестокий символ, поэтому она просто убрала диадему обратно в шкатулку и набросила на голову легкий покров, подаренный Мена. Белый, полупрозрачный, он благодаря тончайшей паутинке вплетенных в него золотых нитей придавал эффект некоего едва уловимого свечения вокруг лица своей обладательницы. Скрепила его царица золотым узким обручем.

Взглянув еще раз в зеркало, молодая женщина осталась довольна собой: воздушная челка под туманом платка, сияющие косы, ниспадающие по плечам и груди до щиколоток, что словно две золотые реки лились из туманно-золотистого облака — и черные, чуть печальные глаза на бледном, будто чуть светящемся лице.

И над всем этим блистает золотой обруч.

Агниппа чуть вздохнула. Что ж, пора дать прислуге указания по дому — и идти заниматься государственными делами.

В дверь постучали.

«Вот, дела меня и сами нашли!» — с улыбкой подумала молодая женщина.

— Войдите! — крикнула она.

Дверь отворилась, и в комнату вошел черноволосый, кряжистый, вечно хмурый человек — казначей Кнопий.

Мужчина поклонился.

— Что случилось, Кнопий? — доброжелательно осведомилась царица.

— О царица, известно ли тебе, что этой ночью я ожидал прибытия диремы с налогами из Эвбеи?

Агниппа нахмурилась.

— Ночью был шторм… — произнесла она. — Ты хочешь сказать…

— О нет, хвала олимпийцам! Дирема пришла в Пирей сегодня на рассвете — потрепанная бурей, но все же уцелевшая. Надо сказать, что я молился о ее благополучном прибытии всю ночь и пообещал совершить жертву в Элевсинской роще, если корабль доберется до Афин.

— И?.. — приподняла бровь царица.

— И во исполнение своего обета я сразу же, едва узнал о его приходе в порт, вскочил на коня и отправился в Колон, к священной роще. Поехал я берегом моря, чтобы проверить, не потерпело ли крушение из-за вчерашнего шторма какое иное судно. И всего в парасанге от Афин я увидел выброшенную на скалы триеру…

— Кто-нибудь уцелел? Надо послать помощь…

— Хвала Зевсу, никто не погиб! Но корабль нуждается в ремонте, тут ничего не скажешь. Однако я не посмел бы тревожить свою государыню подобными мелочами, с которыми вполне мог бы справиться и сам, если бы не узнал, кто плыл к тебе на этом корабле!

— Плыли ко мне? — поразилась молодая женщина. — Кто же?

— Твой деверь, Менелай.

— Менелай?! — поразилась Агниппа. — Он выздоровел? Ведь именно болезнь помешала ему отправиться на войну вместе с Агамемноном.

Кнопий вздохнул и помрачнел, казалось, еще больше.

— Боюсь, все наоборот, о царица. Ему стало хуже. Менелай решился отправиться сюда из Спарты в надежде, что тут, в Афинах, отыщется более умелый целитель — или какое-то заморское средство от его болезни.

Молодая женщина вскочила.

— Какой ужас! Хорошо, что ты наткнулся на них, Кнопий. Конечно, они послали бы гонца, но это пара лишних часов. Бедный Менелай! Возможно, каждая минута на счету! Я лично отправлюсь к нему. Да-да! Бедный юноша… Всего двадцать — и такой страшный недуг… Я лично посмотрю, какая нужна помощь экипажу и в каком состоянии мой деверь. Я распоряжусь, чтобы с нами поехал лекарь. Ты покажешь дорогу, Кнопий.

Казначей поклонился.

— Как прикажешь, о царица. Сколько человек охраны ты возьмешь?

Молодая женщина улыбнулась.

— Думаю, десятка будет довольно. Не к врагам же я еду! Через час будь готов, мы отправляемся. Я отдам необходимые распоряжения.

Кнопий едва сдержал улыбку. Получилось! У него получилось!

— Возможно, моя царица, ты взяла бы еще с собой и царевича? Ребенок подышит свежим воздухом, да и дяде будет приятно увидеть его…

— Нет-нет! — испугалась женщина. — Что ты! Так далеко, на лошади! Ирихит еще слишком мал. Фелла погуляет с ним в саду. Потом его надо будет уложить спать… Да и неизвестно, чем болен Менелай! При всем уважении к моему деверю, я не могу позволить ему в таком состоянии видеть Ирихита. Нет, Кнопий.

— Но…

— Нет, Кнопий, — раздельно произнесла царица, вставая со стула.

Казначей понял, что разговор окончен. Он поклонился и вышел.

Агниппа вздохнула. Да, дела придется отложить. Она позвала старшую рабыню и, быстро дав ей необходимые указания по хозяйству, велела вызвать к себе Проксиния.

Сообщив советнику, что должна уехать, она попросила его разобрать текущие дела без нее, оставив самые важные до ее возвращения, а сама пошла к сыну.

Царица вошла в просторную комнату, наполненную воздухом и светом. Теплый деревянный пол блистал чистотой, а обшитые деревом стены покрывали чудесные рисунки. Это была единственная комната в доме, не отделанная мрамором, поскольку Агниппа считала, что он слишком холодный для ребенка. У окна стояла детская постель, где сейчас лежал годовалый мальчик. Глаза его были закрыты, он спокойно и ровно дышал во сне. Рядом на легком стуле сидела Фелла.

Когда вошла царица, няня вскочила и, поклонившись, отошла к стене.

— Спит? — тихо спросила Агниппа.

— Да, о царица. Недавно уснул.

Молодая женщина улыбнулась.

— Потому что проснулся, наверное, раньше меня. Гуляла с ним?

— Да, о царица. Потом вот кашку поел, и сморило его.

— Хорошо. Я недолго посижу с ним, а потом опять уйду, — она печально вздохнула и одними губами добавила: — Ах, если бы Атрид был здесь…

Няня не услышала.

Агниппа села на стул рядом с ребенком. Она нежно смотрела на него, как может смотреть лишь мать. Разве осознавала она, как красива сейчас! Косы из-под покрова ниспадали до самого пола, лицо было озарено светом заботы и нежности, а глаза… В глазах матери все! Кто, взглянув на эту совершенную красоту и счастье, решил бы, что жить ей оставалось меньше месяца! Кто, посмотрев на мальчика, мирно спящего в своей кроватке, подумал бы, что ему суждено расти без матери! Без ее ласки и нежности, заботы и любви, без ее тепла. Кто решил бы, глядя на них — прекрасную и счастливую женщину и спокойно спящего ребенка — что время неумолимо отстукивает последние минуты счастья этой семьи! Все меньше и меньше…