Далия Трускиновская - Единственные

Потом главное было – так пробраться домой, чтобы мать ничего не поняла, а то опять отцу нажалуется. Перед отцом все-таки было немного стыдно.

Так прошло лето. Варвара Павловна только раз спросила, поедет ли Илона в Москву, и услышала в ответ: надо бы восстановиться в педагогическом, московский диплом – не то, ради чего нужно разбиваться в лепешку. Лида, услышав это, посмотрела на Варвару Павловну с надеждой: сейчас начальница выскажет, что думает о такой глупости, а Лида, сама боровшаяся за этот диплом и завоевавшая его, присоединится. Но повидавшая жизнь корректорша не стала продолжать бесполезный разговор, и Лида поняла: вот именно так нужно себя вести, когда человек несет чушь.

И вот однажды Илона, придя домой в три часа ночи, кое-как заплела на ночь косу, рухнула в постель, ощутила, что уплывает в сон, желала этого, но сквозь тот занавес, который образуется между засыпающим человеком и остальным миром, пробился материнский голос. Мать звала, но встать не было сил, и Илона уплыла…

Звала мать не просто так – она испугалась приступа боли, одновременно в ступнях и в сердце, и, боясь встать, хотела, чтобы Илона вызвала «скорую». Но у дочери всегда был крепкий сон, она и теперь не проснулась. Осторожно приподнявшись на локте, мать стала отбирать нужные, по ее мнению, таблетки и капсулы – от боли и от сердца. В коробке были и те, от которых она несколько месяцев назад отказалась. Решив, что нужно попробовать все средства, она и их взяла, потом, пролежав с четверть часа, добавила снотворное. Ей нужно было хорошенько выспаться, чтобы с утра пойти на работу.

Она действительно уснула, причем без сновидений, и не видела, как в комнате появилась человеческая фигура. Вроде бы за шкафом не было никаких дверей, однако вошел мужчина, растирая рукой лоб. Он сделал два шага к постели, с каждым шагом уменьшаясь в росте на вершок, а когда убрал руку – оказалось, что это Петя.

– Шурочка. Шурочка, я пришел, – сказал он. – Шурочка, отдай мне это… Ты обещала! Отдай, просто скажи: забирай! Шурочка!

Но она не ответила. Свое имя она еще расслышала, а дальше – ничего.

– Шурочка! – крикнул он, и его яростный голос вызвал искажение пространства, все в спальне поплыло и стало отекать, в воздухе повисло неровное желтое пятно. Протянув к матери руки, ухватив ее за плечи, он пытался втащить ее в пятно, в котором, видимо, действовали какие-то неземные законы. И тело матери раздвоилось. Пете удалось ухватить полупрозрачную оболочку, а плоть осталась на постели без движения.

– Опоздал, – услышал он строгий голос.

Этот голос имел власть над пространством поболее, чем все Петины старания.

Петю спиной вперед вынесло в ту щель за шкафом, откуда он появился, – но не стало больше шкафа, стен, штор на окне, ничего не стало, и тогда мать открыла глаза.

Она оказалась в светлом пространстве, ограниченном шестью дымчатыми стенами, вроде стеклянного куба. Это было вроде сна, она пошевелилась. Ничего не болело. Руки и ноги прекрасно двигались. Вместо ночной рубашки, которую уже следовало отдать в стирку, на ней было длинное платье с широкими рукавами цвета слоновой кости. Она в последние двадцать лет носила только темные платья – кто же ходит на работу в светлом? И она обрадовалась – какой хороший сон…

– Ты ведь это нечаянно сделала? – спросил участливый голос.

– Что сделала?

– Выпила столько лекарств.

– А что мне еще оставалось? – спросила мать. – Лежу одна, все болит, «скорую» вызвать – это в коридор идти, а я не могу, сил никаких нет, уж лучше спать!

– Всего лишь спать?

– Да. Что мне еще остается? Дремать и спать… пока ее где-то там черти носят!..

Это относилось ко всем ночам за последние годы.

– Вот и уснула.

– Да. Очень хорошо уснула, – согласилась мать. – Только сон странный. И как хорошо, что ничего не болит.

– Это не сон, милая. Совсем не сон.

Сквозь дымчатую стенку в куб вошел мужчина. Даже не весь – лицо мать видела ясно, а тело казалось ей зыбким белым силуэтом. Лицо было правильным, точеным, на лоб падала кудрявая золотая прядь. Говорящие глаза посылали слова: не бойся, милая, все плохое кончилось. Вдруг мать поняла, что таких людей не бывает.

– Кто вы? – испуганно спросила она.

– Ты. Тут никому не говорят «вы». А я – тот, который недосмотрел. Прости меня, пожалуйста. Видишь ли, при рождении каждый человек получает запас любви. Может весь израсходовать на близких, может усилием воли передать сыну или дочке, если догадается. Я не знаю, как вышло, что ты получила самый маленький, какой только возможен. Видимо, кому-то достался двойной. Да и с этим ты не знала, что делать.

Мать пожала плечами. Она не поняла, что мужчина имел в виду.

– Вот и продолжилась цепочка нелюбви… По моей вине, милая. Недосмотрел… Надо было учесть, как тебя растила мать, а ее растила ее мать. С этим можно было справиться. Не веришь? Тебе никогда не казалось, что у тебя в сердце перекатывается камушек?

Мать положила ладонь на грудь, на то место, где однажды ощутила в сердце шершавый орешек.

– Вспомнила? Это он и есть, твой запас любви. Он умер в тебе, милая, а то, что умирает, съеживается и каменеет. Но и это еще не все. Ты должна его отдать.

– Тебе?

– Это – лучшее, что ты сейчас можешь сделать. Отдать мне. Не бойся, только не бойся. Положи руку себе на грудь – он сам выкатится в ладонь.

Мать послушалась и некоторое время смотрела на две скорчившиеся фигурки, то ли каменную, то ли костяную. Они были – вроде свернувшихся кошек, что прячут морду под лапой. Мужчина осторожно взял это с ладони.

– Если поместить в благоприятную среду, оживет, – сказал он. – И вернется туда, откуда любовь раздают людям. А могли попасть в другие руки. И тогда было бы плохо. Понимаешь, запасов любви в мире хватит на миллиарды людей, но есть некто, желающий, чтобы их было все меньше и меньше. Он приходит, чтобы погубить любовь в душе, а потом забрать то, во что она превратилась. Сегодня он опоздал – и слава Богу. Я даже его имени называть не хочу.

Мать, не понимая этой речи, сжимала и разжимала пальцы, радуясь их подвижности.

– Ты бы хотела начать сначала? – спросил тот, кто избавил ее от каменных орешков.

– Я уже ничего не хочу, – ответила мать. – Я лежу, мне тошно, а эта шлында ко мне даже подойти не может. Опять? Опять так лежать? Как хорошо, когда ничего не болит…

– Да, когда остаешься без любви, бывает и страшно, и больно, – согласился мужчина. – Так что же – отпустить тебя? Отпустить вообще?

– Мне уже все равно. Вот ноги не болят – и хорошо.