Ненаписанное письмо - Игорь Толич
— Но я его не люблю, — добавила ты, будто бы это что-то резко меняло. — Это правда. Не люблю. Я люблю тебя, Джет.
Пепел сорвался с кончика сигареты. Ты стерла салфеткой серую рассыпчатую кляксу. Ее размозжило как голову упавшего с высотки, как спелый арбуз — странное жуткое месиво из остатков того, что еще недавно было целиковым и важным, теперь превратилось в ничто, в бесцветный прах.
Я долго чистил зубы, потом лег спать, но не спал. Ты тоже не спала и говорила между всхлипами, что не понимала, что делаешь, что тебя будто подменили, что это была почти не ты — и прочую оправдательную чушь, которой я не верил, но верила ты.
В ту ночь я ни разу не дотронулся до тебя. Но не потому что пару часов назад до тебя дотрагивался другой мужчина, а потому что не мог себе представить такого, чтобы ты дала себя раздевать тому, кто тебе неприятен, хотя раньше утверждала, что лишь мои прикосновения тебе приятны.
Стало быть, я опротивел?..
— Джет, обними меня…
Я отвернулся к стене и от бессилия провалился в сон.
Утром я принял душ, вымыл голову, начисто побрился. Я вышел в комнату, чтобы взять фен и посушить волосы. Но фена я не нашел. На его месте, в ящике с полотенцами и носками остался еще свежий пролежень.
— Марта, а где фен?
— Фен? — переспросила ты, на мгновение выглянув из кухни. — Я продала его.
— Продала?.. Зачем?..
— Мне ведь нужно чем-то платить за квартиру. Еще я продала серьги с жемчугом.
— Марта, — сказал я, подходя к тебе, — фен стоит какие-то копейки по сравнению с оплатой за квартиру. Серьги тоже не могут окупить целиком аренду. К тому же во все прошлые месяцы мы как-то справлялись… Почему ты не обсудила со мной? Зачем ты это сделала? Зачем ты это сделала, Марта?
Ты посмотрела пустыми глазами. Ты пила кофе. Кофе из нашей кофеварки, которую мы купили вместе.
Фен и серьги подарил тебе я. Ты очень хотела именно этот фен и именно эти серьги. Ты так хотела их, что я не пожалел отложенных денег, чтобы порадовать тебя. И ты радовалась. Радовалась так, что аж заплакала. Ты плакала искренне, обнимала меня, говорила: «Спасибо, что ты у меня есть!», говорила: «Как мне с тобой повезло!», говорила, что любишь. И я плевать хотел, что позже мне пришлось занять у приятеля на оплату счетов. Я не сказал тебе об этом. Я ненавидел брать в долг, но для того, чтобы ты расплакалась от счастья и сказала мне все это, я готов был придавить гордость. И я не жалел о том поступке.
Но сейчас ты продала эти вещи. Простые, в общем-то копеечные вещи. Фен, серьги… Фен упал как-то раз, и мне пришлось его чинить. С тех пор он немного барахлил, но работал. Это здесь, в этих стенах он что-то значил, а на барахолке такой прибор — просто старая рухлядь. Такие берут на запчасти и от безнадеги. А серьги из ломбарда отправят на переплавку. Выдернут грубыми щипцами жемчуг — он совсем ничего не стоит. Золото растопят и сольют с остальными драгоценными покойниками. Память, жившая в этих вещах, умрет.
Я снова посмотрел на тебя.
Ты пила кофе.
И я подумал, что кофеварку ты вряд ли продашь. Потому я ее не забрал.
Я вызвал такси. Ухватил пару пакетов с вещами, какие показались наиболее ценными. За остальным так и не вернулся. Ты видела, что я ухожу, но ты пила кофе. Пила спокойно.
Я попросил закрыть дверь, вышел за порог и сразу услышал, как скрипнула щеколда позади. Мы больше не виделись.
И я не знаю, Марта, как ты выглядела в тот финальный миг рассечения, о чем думала, о чем молчала. Быть может, ты ждала, что я возвращусь спустя час или два, как бывало во время наших нередких ссор. Я не знаю, какой силы боль ты хотела мне причинить, и могла ли стать эта боль своего рода прививкой от смертоносного вируса расставания. Но знаю, что оставшееся от меня после того дня ментальное тело изобиловало гематомами, отчего я не понимал до конца, когда можно будет перестать любить свое прошлое и начать жить.
Прошло четыре месяца, а гематомы мои не исчезли окончательно. Разве что поблекли немного, выгорели на солнце, чуть сравнялись тоном с загорелой кожей. Знаешь, Марта, у Сэма на этот счет есть шутка, что цветной всегда будет сильнее белого просто потому, что на нем не видны синяки. А если учесть то, что я от негритянских собратьев теперь отличался лишь характерным европейским профилем, а не окраской тела, можно считать, мне полегчало. Во всяком случае, стало менее заметно, от какого недуга я страдаю.
30 октября
Мне вообще в оторванной от привычного мира островной изоляции начало казаться, будто страдание и жизнь совсем неотделимы. Повлиял ли на меня в том числе буддизм или только личный опыт, но Будда бы со мной согласился. И в его точке зрения мне больше всего нравилось то, что никакого божественного рая после смерти никому не обещано. Страдание и спасение всегда существуют рядом, пока существуешь ты. Ни в том, ни в другом нет как таковой добродетели: монах и мирянин могут быть счастливы и несчастны, могут идти одной дорогой неделания зла, которая ведет к богу.
Только одно выбивалось из моего новообращенного буддистского сознания: мой бог жил на земле, и он меня предал.
Но, вопреки всему, я упорно продолжал ему молиться…
Вглядевшись в закат, я прошептал как молитву: «Марта…»
Закат не ответил мне.
Зато мне ответил Чак истошным лаем. Этот говнюк опять стащил чью-то игрушку и гордо выплюнул ее к моим ногам.
— Где ты это взял, Чакки? — я вытащил из песка упавшую вещь.
Это была кукла. Обыкновенная девчачья кукла из дешевой пластмассы — бюджетный аналог «Барби». Платье на ней было мокрым и рваным, а лицо у куклы будто бы выражало страдание. Потрепанные синтетические волосы торчали во все стороны, как иногда происходило на утро с твоими волосами, Марта, если ты ложилась спать с мокрой головой.
— Чак, где ты это взял?
Чак прыгнул за моими руками, пытаясь снова отнять свой трофей. Я огляделся, не бежит ли кто с полоумными глазами убивать моего пса и меня заодно.
Но пляж
