Рыцарь и его принцесса - Марина Дементьева
Он едва улыбнулся при этих словах, и я невольно повторила за ним, зримо представив молодого мужчину за тем задельем, которым всеми сказками предписано заниматься исключительно уродливым и злобным старухам.
— Я могу помочь?
— Не нужно. Чем дальше ты от всего этого, тем лучше.
— Как скажешь, — я покладисто кивнула.
Джерард легко пожал мои пальцы и отпустил ладонь. И мир вновь разомкнулся.
Нарочито отвернувшись, стоя у самих дверей, Стэффен насвистывал какую-то воинственную мелодию.
Нахохлившаяся Нимуэ сварливо, как великое одолжение, предложила свои услуги.
— В поганство твоё колдовское мешаться не стану, мало печали. Вот ежли снадобья какого не достанет, травы там, цветка или корня сушёного, так и быть, изведу на порченую шкуру.
— За что особо люблю тебя, тётушка Нимуэ, так за доброту и щедрость, — весело поблагодарил Джед.
Старушка возмущённо фыркнула.
— А вот, для примеру, страсти какой, сердец там толчёных или младенчиков нерождённых, такого добра в хозяйстве не держим, не обессудь. Уж не знаю, из каких мослов девки твои заморские зелья стряпать мастерицы. Пойдём, милая, пойдём, голубка, так ведь до утра глаз не сомкнула из-за негодника этого. Ничего ему, нелюдю, не сделается, заживёт, как на волчище, лучше прежнего. А ты чего, охальник, зевать тут встал на пороге? Ступай, ступай, откуда явился, нечего по ночам шляться, дали тебе угол подле батюшки — чтоб в аду его черти раскалённой кочергой отходили, старого греховодника! — вот и сиди там…
Я не прислушивалась к ставшим привычными несерьёзным пререканиям. А чуть позже, повернувшись спиной к постели Нимуэ, лежала с открытыми глазами и кончиками пальцев бессчётно повторяла извив неувядающей ветви.
У моей надежды был запах майской яблони.
5
Для меня подоспела пора смутного времени, пора неясного будущего и потерянного настоящего, когда прежняя ипостась сделалась невозвратной, а следующая ещё не была обретена, отдалённая от меня чьей-то волей. Волей отца, разумеется. Его властью я стала просватанной невестой, но по его же повелению не вступила в статус супруги. Я не понимала причины промедления, да, по всему выходило, что не одна я. Разноречивые слухи, что доходили из источников самых несхожих, укрепляли в догадке касательно того, что основания, коими руководствуется ард-риаг, не ведомы никому из его окружения. Что ж, он и прежде не отличался обыкновением разъяснять кому бы то ни было чем оправданы его решения, но нынче никто и придумать не мог разгадки, такой, чтобы с нею согласилось хотя бы большинство.
Вестями, как всегда охотно, делился Стэффен, и прозвание "любезная мачеха" в его устах уже сделалось столь привычным, что вовсе не резало слух и более не принуждало сжиматься в немом протесте. Бастард на совесть исполнил данное Джеду обещание: он был при мне неотлучно, и, если чей-то злоумышленный взгляд и стерёг меня, то присутствие знаменитого «пасынка» отвело опасность нападения. Итак, в`олоса с моей головы не упало, и Стэффен остался при своей голове и в мире с Джедом ко всеобщему спокойствию. Нимуэ, в высшей степени постигшая искусство быть неприметной, приносила все замковые сплетни, как сорока приносит в гнездо блестящие безделицы, но в сплетнях этих, как в сорочьем пёстром соре, увы, не сыскалось ничего стоящего. И Блодвен, с которой мы со временем научились разговаривать без прежнего льда и стали, не могла рассказать ничего, что бы пролило свет истины на отцовские замыслы. А Джерард, умеющий, казалось, слышать и сквозь стены, и сквозь тенета лжи, молчал, но становился день ото дня всё мрачней.
Наречённый мой супруг всё чаще и громче изъявлял неудовольствие промедлением. Стэффен в глаза и за глаза упражнялся в злословии: якобы молодой жених опасается, как бы не угодить на похороны прежде свадьбы, или, того хуже, про пыл, который новобрачный накопил впрок, а теперь столь долго воздуваемый костёр грозит погаснуть вконец. Нимуэ бранилась на злоязыкого бастарда, но без вдохновения, неопределённость будущего измучила преданную нянюшку. Приготовления моего отъезда то откладывались, то закипали с удвоенной силой, чтоб спустя недолгий срок слуги в который раз возвращали всё собранное в качестве моего приданного на прежние места. Жить в непрестанном ожидании дурного невозможно, вскоре и я перестала замечать неестественность происходящего.
Что оставалось? Справиться у ард-риага о своей участи? Я не услышала бы ответа, лишь прогневила бы его недостойным нетерпением… того хуже, непочтительностью, возможно, осуждением решений ард-риага. О нет!
Одна только и была радость: не знаю уж, да и не печалюсь от незнания, каким таким премудростям обучили сидхе человеческого воспитанника, да только уроки то были действенные, наставницы умелые, а ученик способный. Не прошло и дня, а о ране и я бы не догадалась, об иных же и говорить нечего.
Я по-прежнему видела лишь самый край жизни, хоть порой и до меня достигали отголоски той, настоящей, незримой жизни. Так, сидя рядом с Блодвен за пяльцами, под звуки лютни и пение одной из дам, среди пустых фраз мачеха успела шепнуть и кое-что важное. По части интриг она была осведомлена не в пример лучше и знала, сколько голов тех, кто стоял высоко и гордо, упало за последние месяцы. Потревоженное заключённым союзом и усилением ард-риага болото всколыхнулось и засмердело, являя выползающих из пучин гадов, и гадов оскалившихся, прежде притворявшихся безобидными корягами и тиной. Вблизи велась война, война неявная и оттого куда более опасная и непредсказуемая, чем та, где открыто реют стяги и перекрещиваются мечи. Тем худшим потрясением стало для меня то обстоятельство, что Джерард был одним из участников этой войны. И отец — о, как ненавидела я его в тот миг! — оставался весьма доволен участием Джеда в этом… этой мерзости. Отцовские ненавистники оказывались раскрыты… а после бесследно пропадали. Или оканчивали свои дни при печальных обстоятельствах, таких, что возможно было счесть за веление злого рока.
Увы! И я сочла бы также, если бы не знала доподлинно, какого цвета глаза у этого рока (цвета майской зелени, цвета волчьего взгляда в лунной ночи!), и как горяча его кожа, и как редки его улыбки, и вкус его губ… И я помню, не могу забыть, его слова о том, как он устал убивать. Знаю, давний грех, первый и самый страшный, гнетёт его душу, но, взамен успокоения, с каждым годом, с каждым днём вина всё отягчается новой кровью. И трусостью будет утешать себя, будто бы в том нет моей заслуги…
Отец!
