Дебора Боэм - Призрак улыбки
Главная часть празднества начиналась в полночь. Каждый год в эту ночь, с двенадцати и до четырех утра, соитие разрешалось всем, невзирая на супружеский статус, пол или клановую принадлежность (закон оговаривал только необходимость обоюдного согласия). За несколько минут до двенадцати моя проводница Сигелла спросила, хочу ли я наблюдать за совокуплениями, нисколько не сомневаясь, что это можно рассматривать как занимательное зрелище. "Нет, — ответила я, так как Раади просил меня встретиться с ним на пляже около "Веселого огонька" в половине первого. — Думаю, для меня это уже ночь".
По дороге к отелю я пробиралась через толкающуюся, возбужденную, необычным образом костюмированную толпу, стараясь, насколько возможно, не думать о том, что вскоре будет происходить на всех горизонтальных поверхностях этого острова, да, скорее всего, и у вертикальных тоже. Идея устраивать раз в году ночь свободной любви вызывала в моей душе серьезный протест, представляясь основой опасного обряда, который, скорее всего, неминуемо приводит к распаду семей и пар, в иных условиях продолжавших бы мирно жить вместе. Но головокружительный пульс сексуального возбуждения уже витал в воздухе, и, попытавшись сосредоточиться на своей любви к Гаки-сан, влекущему, ненаглядному, составляющему половинку моей души священнику, я смогла мысленно увидеть лишь силуэт Раади с крыльями мотылька за спиной, ожидающего меня на пляже.
Вернувшись к себе в комнату, я уже задыхалась. Пойти к Раади означало превратиться в свою мать, женщину, не способную на верность кому бы то ни было, но сила не поддающегося доводам разума желания продолжала крепнуть, делаясь уже почти непереносимой. Медленно, избегая встречаться глазами со своим отражением в зеркале, я сняла свой костюм цвета хаки, переоделась в легкое шелковое платье с рисунком из розовых и бледно-лиловых цветов ибикуса, коснулась губ розовой с блеском помадой и медленно пошла к дверям.
Но у самого лифта передо мной вдруг мелькнул образ Гаки-сан, который говорил: "Я думаю, ты знаешь, что я чувствую сейчас", и, вместо того чтоб нажать кнопку "вниз", я подошла к внутреннему телефону и позвонила на конторку портье. Спустя три минуты дежурный пришел ко мне. Это был приятный старик с мягким выговором, одетый в желтый комбинезон с белой орхидеей, вышитой на кармашке над его именем: Миилио. Когда я изложила ему свою просьбу, он нисколько не удивился, и, повинуясь внезапному импульсу, я рассказала ему — не называя имен — о своей дилемме.
— Понятно, — сказал Миилио. — Я отлично понимаю ваши чувства. Однажды в Ночь Цветущей Плоти мне пришлось принять действующее двенадцать часов снотворное, так как другого способа устоять против прогулки по холмам в обществе милой девушки, что работает здесь в ресторане, у меня не было, а я понимал, что эта прогулка так или иначе прикончит мой двадцать лет длившийся брак.
Этот рассказ странным образом придал мне сил. После того как Миилио привязал меня мягким поясом от халата по рукам и ногам к шезлонгу, пожелал мне удачи и вышел, я осталась совершенно одна в продуваемой благоуханным ветром комнате и, наверно, в конечном счете уснула от слез, потому что затем очнулась от запаха кокосового масла и тропических цветов и от звука знакомого голоса, проговорившего: "Я и не знал, что ты так меня хочешь".
— О Раади, — прошептала я сонно, — ты даже близко не представляешь себе, как я хочу тебя. — Глаз я, чтоб как-то обезопаситься, не открывала.
— Тогда можно я тебя развяжу? Позволь мне!
Я чувствовала, как воздух возле него дрожит, как если бы только что вылупившаяся бабочка старалась просушить свои крылья.
— Лучше не надо, — ответила я. — Я за себя сегодня не отвечаю.
Он стоял близко, так близко, что я различала все оттенки исходящих от него чудных запахов: кокосового масла, которым он умастил себе волосы, цветов имбиря и плюмерии, венком лежащих у него на голове, сухой морской соли на его подошвах и таитянского пива, угадываемого в его дыхании.
И снова моя решимость начала давать трещину. В конце концов, многое могло произойти за год. Гаки-сан мог умереть… жениться. А может быть, я и сама умру завтра: самолет рухнет в океан, и этот неповторимый миг будет упущен по моей вине совершенно напрасно. Я уже по макушку увязла в таких рассуждениях, когда Раади заговорил:
— Как только узнаешь сама, дай мне знать, что там со священником.
— Хорошо, — ответила я, радуясь, что меня принуждают поступить так, как надо. — Как только узнаю, сразу тебе позвоню. — Но я все еще не решалась смотреть на него, его лицо было мне слишком дорого.
— Не звони. Просто сядь в самолет и прилети. Я буду ждать тебя.
— Ждать для чего? — спросила я, все еще чувствуя себя на волосок от слов "забудь священника, о котором я говорила, забудь об этике и обещаниях, сегодня Ночь Цветущей Плоти, и глушить нашу тягу друг к другу преступно". Один только быстрый удар горячо стучащего сердца отделял меня от того, чтобы последовать фразе, мостящей дорогу стольким нарушенным клятвам: "Если уж тебе не дано быть с любимым…" Но все-таки я ничего не сказала, а Раади, быстро коснувшись теплыми пальцами моих губ, сразу же убрал руку:
— Ждать, чтобы делать все, что тебе захочется, — вымолвил он и исчез, закрыв за собою дверь.
— Раади! — крикнула я буквально через секунду. — Вернись и развяжи меня. — Но, вероятно, он не услышал. Я чувствовала себя опустошенной, несчастной и глубоко разочарованной. Скорее всего, я надеялась, что, несмотря на веревки, Раади возьмет меня силой, и я окажусь в двойном выигрыше: получу удовольствие и спасусь от чувства вины, но то, что он сумел уйти, лишь увеличило мое к нему уважение.
Худо-бедно, но я прожила эту ночь и даже сумела немного поспать. На рассвете пришел Миилио и развязал меня, бормоча, что для него это тоже была непростая ночь. Еще через два часа я уже стояла под тростниковой крышей аэропорта и дожидалась своей очереди, чтобы взвеситься (процедура, необходимая для правильного размещения пассажиров в маленьком самолете). Очередь продвигалась медленно, перемещаясь вместе с ней, я увидела на полу мятую газету. Подняла ее, машинально открыла и сразу увидела объявление о завершающих фестиваль танцах, которые состоятся на берегу, в павильоне, носящем исполненное благих намерений название "Зал мира между кланами". Оно гласило: "ТАНЦЫ ДО РАССВЕТА ПОД МУЗЫКУ ОРКЕСТРА "МОТЫЛЬКИ, ЛЕТЯЩИЕ НА ПЛАМЯ" (В ПРОШЛОМ "МОРСКИЕ БОГИ"). БАРАБАН — СААМОЛИ МАЛУККА, БАС-КЛАРНЕТ — СУЭЦЦИ КОЛЛО, ФОРТЕПЬЯНО — НУЛЛИ ТРЕОТТИ, ГИТАРА — РААДИ УЛОНГГО".
Значит, он изменил-таки название оркестра, подумала я, и волна нежности затопила мне сердце. Будь десятое октября не так близко, скорее всего, я сдала бы билет и немедленно кинулась назад, к Раади. Но в нынешней ситуации я просто встала на весы и улыбнулась взвешивавшему меня служащему. Это был явно страдающий от избытка веса крепыш, в вывернутом наизнанку оранжевом жилете, с венком из торчащих в разные стороны остролистых папоротников на голове и бесполо-мечтательной улыбкой от уха до уха.
