Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
С мгновенье он молча смотрит на меня невозможно чёрными глазами, в которых мечется та же голодная пустота, что повелевает и молит из глуби моего естества: «Приди, наполни меня собою, наполни до краёв своим пламенем, не оставь изнывать, пустой, холодной!»
И он яростно откликается на призыв. Лёд раскалывает долго сдерживаемый огонь. Сильные руки вжимают меня в жёсткое распалённое тело; губы, жестокие, несытые, сминают цветущий шиповник моего рта.
Не обладание, наказание собой. Все наши ночи — не томная нега любовников, вино и мёд.
Они — продолжение поединка вновь и вновь сходящихся врагов. Кровь и яд.
Это не может длиться вечно, — согласны чутьё и опыт. Всякая битва должна завершиться — победой или поражением, когда не приемлют перемирие, — увещевает рассудок, слабеющий по вине князя-колдуна.
Но как быть, когда любой исход сулит пораженье для обоих?..
С ним одним хочу быть покорной. С ним одним могу быть ласковой. Подчиняясь настойчивой и бережной силе рук, опускаюсь на его бёдра. И, более не сдерживаемое, ликование криком вырывается из груди.
С запёкшихся кровавыми трещинками, искусанных губ слетает возглас:
— Мейв…
…Выдираюсь прочь из охваченного любовной лихорадкой тела, прочь из той ночи, что столетья назад спалил рассвет…
Кричу без крика: «Я — Мейвин! Мейвин из Лейнстера, дочь Лири и Граньи!» Мне необходимо помнить это, чтобы не потерять себя, расщепленной, расколотой, не оставить душу блуждать вдали от опустевшего, животно-безмысленного тела.
Бьюсь, проклинаю и плачу в протестующем негодовании: «Эта женщина безумна! Эта женщина — не я! Не может быть мною!»
«Ты права и ты ошибаешься, — лукаво подмигивает знание. — Она не была тобою. Но ты — это и она тоже».
«Нет! Не хочу быть ею! Пусть это прекратится!
Пожалуйста!..»
Но в плену воспоминаний не считаются с моими желаниями. И потому — падаю, падаю в безумство былой любви… извиваться расплавленным телом… задыхаясь, изнемогая от неведомой прежде нужды, льнуть к источнику губ, хмельно-отравленному, целительно-убивающему. Лезвийно-больно, медвяно-сладко видеть любимое лицо, изменённое страстью.
Он со мною… и не со мной.
Моё сознание разлетается на осколки и рассеивается среди предрассветных звёзд…
Кровавая королева
Постели нам недостало, лежим на полу, на груде сбитых, смятых шкур, раскинувшись, сплетясь телами так, что, казалось, не разъять. И что-то, бывшее внутри, расправившее огнистые, ветряные крылья, возвращается в клеть груди, но она более не тесна. Наши дыхания выравниваются, утихают. Там, где голодно выла пустота и искрами расплёскивалось пламя, тлеют угли страсти. Тлеют, не угасая.
Вдыхая чистый жар мужского тела и запах свежей близости, сонно шепчу:
— Золотая или кровавая… я твоя.
Он отрешённо смотрит сквозь, в упрямо не тающую тьму под сводом.
— Сейчас — да.
Упоительная усталость превратила плоть и кости в податливый воск. Рассвет вкрадчиво-необоримой властью своей смягчил все очертания и краски, но с резного тонкого лица уже истёрлись следы недавней страсти. Он вновь отдалился, заключившись в себе, и даже рассветное сияние отражается от него, не согревая черт. Упрямец.
Понимаю: ему легче убедить себя в том, что в любой день и миг королева отвергнет его, заменив другим, как поступала с иными много раз прежде. Но моей щеке так удобно лежать в выемке плеча, моё успокоенное тело устроилось в объятиях так естественно, будто они были мне предназначены. Я чувствую себя завершённой, полной, умиротворённой, и нет сил и охоты омрачать редкие минуты единения очередным витком неразрешимого спора. Чуть повернув голову, мягко целую тёплую кожу и смежаю ресницы.
Чувствую прикосновение к волосам, какое-то дрогнувшее, словно растерянное. В следующий миг его твёрдая рука обнимает плечи, ограждая от холода.
Тихий голос провожает меня в покачиваемую на волнах ладью дрёмы:
— Спи… моя королева.
***
…Сижу, уперев локти в столешницу, а в ладонях держа клонящуюся голову, тяжёлую, точно она принадлежит не мне, а идолу. Кажется, если отпущу её, голова покатится с плеч, с гулким металлическим звоном.
Или разлетится каменной крошкой? Во всяком случае, приятного мало. Думаю о несомненном преимуществе идолов перед людьми — уж их-то головы не трещат от боли.
— Она была твоей сестрой.
Слова режут густой воздух пиршественного зала, серебряно-стальные в багрово-сизой мути. Из своего скрюченного положения вижу ноги в высоких сапогах и край чёрной туники. В птичьем разноцветье двора он один выделялся, как ворон из пестрокрылой стаи.
Чтобы посмотреть говорящему в лицо, пришлось предпринять немалое усилие, осознавая шаткость собственной позы. Рот безобразно разъезжается. Вяло надеюсь, что на усмешку презрения это похоже хоть чуточку больше, чем на болезненную гримасу.
— Наглец. — Слова приходится выговаривать медленно и тщательно, с этакой ленцеватой расстановкой. — Разве так приветствуют королев?
Самый его вид — от упрямо и твёрдо расставленных ног до несклоняемой головы и несказанно возмущающей меня мрачности одежд — говорит: плевать на приличия, обычаи и всех королев вместе взятых. Распахнув узорные створы раскинутыми руками, он замер в дверях, словно воплощённое обвинение.
И прежде далёкая от благостности, чувствую возрастающее раздражение. Всё эта ядовитая красота сидхе! она, только она морочит мой разум и ослабляет волю; не будь её, давно бы приказала казнить, а то и убила б сама, и тогда рука бы не дрогнула. Казнила за меньшее, но колдовской дурман виной теперешней слабости: отчего иначе терплю дерзость клятого северянина?
Ночи мои опустеют без него —
