Терновая Лилия (СИ) - Мягкова Нинель

— Лили, — выпалила я и, прокатив на языке имя, поняла, что угадала. Оно как-то отозвалось во мне… внутренним принятием и узнаванием. — Меня зовут Лили.

— Ну, идём… Лили, — небольшая пауза перед моим именем ясно дала мне понять, что мне не до конца поверили, но настаивать не будут.

Какой бы служанкой я ни была, но в курятниках не работала, это факт. Куриц я обходила по стеночке, с трудом ассоциируя агрессивное клюющееся создание с лоснящейся ощипанной тушкой, которая мне привиделась поначалу. В суп эти оголтелые стервы просто напрашивались, размахивая на меня крыльями и не давая близко подобраться к насестам. В итоге на фоне пяти яиц, извлечённых из недр соломы Клеменс, моя пустая корзина смотрелась особенно сиротливо.

Внутренних двориков в доме оказалось два. Один каменный мешок, отгороженный от основной улицы вечно запертыми, если судить по заржавевшему замку, воротами, и небольшой калиткой сбоку, другой — зелёный участок с курятником в углу шагов десять в поперечнике. Клеменс жила на окраине города, еще два квартала — и начнутся возделанные поля и фермы. Поэтому перевалочный пункт раздачи цветов организовали именно в этом здании.

Ну, и еще потому, что ее дочь была одним из основных поставщиков фиалок в Ровенсе.

Ирен удачно вышла замуж за крупного землевладельца, который с радостью принял ее фамилию. Для фермера зваться де Валье означало прежде всего частичное освобождение от налогов, за это он безропотно позволял жене выращивать цветы и отвозить их матери, хоть особого дохода лично ему это не приносило. Зато позволяло при случае гостить у тещи и попрекать ее куском хлеба.

Отец Клеменс в свое время занимал какой-то пост при дворе, за что его пожаловали дворянским титулом. То ли писарь, то ли секретарь — в общем, из наследства, кроме приставки «де» и дома на окраине города, ей не досталось больше ничего. Муж ее был из военных и сгинул в очередной бессмысленной кампании против соседей, когда она была беременна их дочерью. Ирен де Валье с детства помогала матери в саду — да-да, в том самом: крохотном пятачке, где мы с Клеменс сейчас собирали зелень в салат. Раньше именно здесь росли самые ароматные фиалки и кустистые пионы во всем Ровенсе.

От былого великолепия осталось несколько кустиков, которые женщина с гордостью продемонстрировала. Пахли они и впрямь потрясающе. Остальное переехало за город, как приданое Ирен.

Теперь Клеменс не нужно было гнуть спину в саду: у дочери на ферме было достаточно наемных работников, чтобы как выращивать, так и собирать цветы на продажу в течение всего сезона. И на улице стоять, дрожа под дождем и ветром, продавать свернутые лентой букетики, тоже не нужно — этим занимаются молодые девушки, которых я видела недавно.

Пока мы в четыре руки нарезали овощи для супа, Клеменс несколько раз попыталась перевести разговор на мою персону. Откуда я, надолго ли, и в каком районе жила в столице раньше. Я старательно переключала ее на другие темы — то соль просыпалась, то порезала что-то криво, то лук в глаза попал.

Сомнения, рассказывать ли Клеменс обо мне всю правду, терзали меня не на шутку, но как только я представляла себе выражение ее лица, когда она услышит про труп в переулке, все желание сознаться моментально испарялось.

Зато я с большой благодарностью приняла ее предложение остаться у нее в гостях. И с еще большей — поработать продавщицей цветов.

Сидеть у нее на шее я не хотела, а медяков в доставшемся мне кошеле было маловато. Наверное, погибший парень носил там мелочь на каждодневные нужды вроде обеда в трактире. Двадцать шесть денье как раз хватило бы от души подкрепиться два-три раза. Букетик фиалок с ленточкой стоил три денье, без нее — два.

На то, чтобы снять комнату на месяц, ушло бы три су или тридцать денье. Расставаться с последним капиталом не хотелось, а щедрая Клеменс пообещала мне не только кров и пищу, но и ежедневную оплату в размере десятой части от проданного.

Теперь понятно, почему девочки так старались, заворачивая лентами букетики. Чем больше бутоньерок уйдёт покупателям, тем лучше они сами заработают. А полоски ткани продавались крупными мотками и стоили не так уж дорого, к тому же, цветочницы чаще всего приобретали их вскладчину.

Жить мне предложили в той же комнате, в которой я ночевала. Раньше там жила ее дочь, пока не переехала за город, к мужу. С тех пор та пустовала.

Мое предложение убрать с пола сено встретили с открытым недоумением. Зачем? Тогда пол мыть придется часто, чуть ли не каждый день, а прислуги в доме нет. Я этим сама буду заниматься?

Мыть пол не хотелось, но и ступать босиком по сухим острым стеблям — тоже. Да и не дело это — в уличной обуви по дому ходить. Мне, по крайней мере, так казалось, Клеменс же не видела в этом ничего особенного. Все посыпают пол соломой и ходят по ней в грязных сапогах.

Спорить с хозяйкой я не собиралась, но всерьёз задумалась, как решать вопрос в будущем.

Глава 3

Выпустить меня в город в моем нынешнем скандальном виде Клеменс не решилась. Пришлось одалживать у нее корсаж и верхнюю юбку, благо иголку в руках я держать тоже умела, как оказалось.

Кто бы мог подумать… Может, я все же правда сбежавшая служанка?

Расщедрившись, хозяйка покопалась в огромном сундуке в своей комнате и выудила сразу две протертых по швам безрукавки с обработанными вручную мелкими дырочками на спинке распахнутого лифа, для шнуровки.

— Ты худенькая, тебе, если в швах убрать, как раз будет, — постановила Клеменс. Я не спорила. Несмотря на довольно приличную грудь, размера этак второго, все остальное и правда у меня было довольно тощим, поджарым, но скорее от активного образа жизни, чем от голодовки. Вместо костей рельефом прощупывались мышцы.

Кроме приталенных жилеток, мне выдали целый ворох нижних юбок и рубашек. На самом-то деле, по две-три каждой, но ткани-то сколько, ткани! Еще две юбки, малиновая и зелёная, будут составлять компанию синим безрукавкам. Мне сочетание не нравилось, но, пока дают, нужно брать. Привередничать потом буду, когда первые денье заработаю.

Собрав в охапку одежду, я отнесла ее в свою новую комнату. Туда же вслед за мной просочилась Клеменс, неся мотки ниток и иголки в шелковой подушечке на подставке. Теми, что похожи на гвоздики, без ушка, предполагалось закалывать ткань по фигуре, в другие — вдевать нить и, собственно, шить. Размер и разнообразие колющих изделий поражали. Тут не было только сапожного шила, и то, потому что нам с Клеменс не хватило бы сил дырявить им толстую кожу. Остальное было в наличии, всех форм и размеров — прямые, изогнутые, тупые и острые, для разных сортов ткани.

В выборе нити и иглы я положилась на хозяйку. Пусть руки помнили, какой стороной держать иглу, но больше знаний к этому не приложилось.

— Швеей ты не была, — постановила Клеменс, глядя, как я неуверенно распарываю боковой шов специальным крохотным изогнутым ножичком. Если бы не она, я бы долго гадала, для чего мне эта загогулина. Я в знак согласия отрицательно помотала головой. Нет, на такую кропотливую тонкую работу ежедневно, по несколько часов кряду, у меня бы точно не хватило терпения.

Похоже, хозяйке доставляло удовольствие играть в угадайку. Она поняла, что я недоговариваю, но списала это то ли на скрытность, то ли недоверие к ней, но не обиделась, а принялась предлагать свои варианты моего профессионального приложения, внимательно вглядываясь в мое лицо и ища подтверждение своим догадкам. Пару раз Клеменс ничтоже сумняшеся намекнула даже на веселый дом, но я посмотрела на нее в ответ так, что она быстро сделала вид, что ничего такого не говорила.

Сказать по правде, я понятия не имела, обслуживала ли я этим телом клиентов. Но вроде бы по внутренним ощущениям мужчин у меня еще не было. Хотя я прекрасно знала откуда-то, что с ними делать и как. Думать о себе ужасы не хотелось, поэтому я про себя решила, что невинна, и точка. Но вопрос, кто же я все-таки, оставался открытым.