Елена Крюкова - Путь пантеры

О чем пела старуха тангера? Разве он знал? Он слышал песню не ушами – кожей, пальцами, слезами.

Она пела, а он осторожно, тихо уходил прочь – вдоль составленных, чтоб удобней тангерос было танцевать, столиков, между бутылок и свеч, между бумажных фонарей и набросанных на салфетки куриных костей; и черная новогодняя ель за ним махала ему пышными, бешеными колючими лапами, и тряслись, колыхались на ели игрушки все, все бусы и орехи, все свечки и снежинки, шары и нуга, золотые шишки и дрезденский старинный картонаж, ель забрела сюда из старых времен, это была ель из детства старой тангеры, еще довоенная, еще тех времен, когда люди не летали в космос и не разъяли атом, а хотели сделать красную революцию на всей земле; шел прочь, выходил вон – под заунывную, протяжную печальную песню, под волчий вой, под вой метели, под вой и свист бешеного посмертного ветра, под биение теплого сердца, живого, еще живого.

Выбежал из кафе на берег, на песок.

Пальмовые листья вздрагивали.

– Фели! Фели!

Тишина.

Фелисидад не выдержала. Убежала к океану.

Он обнимал эту скелетину! Он танцевал с этой старой развалиной! А не с ней! Не с ней!

Звезды с небес равнодушно глядели иглами острых бессонных глаз, как один маленький человек настиг на берегу другого человека, как два человечка сперва сплелись телами, потом отпрянули, и малютка побежала, побежала к воде.

К бездне.

«Приревновала. Я дурак! Дурак!»

Ром бежал за Фелисидад и, кажется, что-то кричал, а что – сам не разбирал, не понимал. Ветер забивал глотку. Срывал волосы, как скальп. Зачем она входит в воду?!

– Фели, остановись! Ты с ума сошла!

Маленький человечек бесстрашно, отчаянно влетел, ворвался в синюю бездну, и бездна стала расступаться, вбирать его, заглатывать его.

По колено вода. По живот. По грудь. По плечи.

– Фели! Ты утонешь в одежде!

Судорожно сбрасывал с себя джинсы, рубаху.

Уже рассекал головой тугие черные соленые волны.

На поверхности воды нефтяным пятном расплывались густые волосы Фелисидад.

Ром двумя гребками подплыл к ней, поднырнул под нее, чтобы ее тело легло на него, ему на спину. Она ударила его руками, ногами, пытаясь опять сползти в воду. Он не пускал. Плыл к берегу, гребя одной рукой, фыркал зверем, плевал соль из глотки, из зубов, ловил воздух ртом, дышал как паровоз.

– Держись!

Слышал то ли стон, то ли крик.

И тут ударил бубен. Внутри.

«Боль. Как давно тебя не было, такой».

Зажал боль внутри себя. Твердил себе: «Я сумею, смогу!» – но боль одолевала, оказывалась сильней его.

«Кто стонет? Он или она?» Теперь не разобрать. Она почуяла телом неладное. Ее тело стало все совершать само, вне ее разуменья. Теперь она подплыла под него, обняла его рукой, другой гребла, гребла изо всех силенок. Маленькая девочка. Малютка. Женское тело. Тело движется, обнимает, целует, любит. Тел на Земле много таких, и вот два из них барахтаются в ночном океане – зачем? В мире много бессмыслицы, так зачем искать смысл во всем? Разве не лучше принять все, как есть?

Она тащила его на себе.

Тащила. Волокла. Выносила.

Из всех горящих домов. Из пожарищ. Из лютых снегов, из-под перевитой проволоки колючей, из всех застенков, что в ночи открывались от яркого света, и цепи спадали, и воля врывалась в темницу свежо и властно. Из всей ледяной смертельной воды всех кораблекрушений: тони, корабль, а мы не потонем, мы – непотопляемые! Из грохота взрывов, когда руины встают гнилыми зубами, а скользкая кровь под ногами опрокидывает тебя то ничком, то навзничь, и ты, цепляясь за выступы жизни ногтями, костями, понимаешь: уже не выползти, не доползти, – и только она…

Из боли и ужаса всех бывших до них жизней выносила его маленькая девочка, девушка, женщина, и она когда-то станет старухой, и как хорошо жизнь прожить с ней вместе, а потом вместе с ней умереть, в окружении кучи детей, внуков и правнуков, в любви и согласии. Ты же видишь, она для этого рождена, твой черный смуглый ангел.

Греби! Греби!

Скоро берег. Вот, близко.

Оба ловят ветер губами. Оба хлебают воду. Вода заливает рот и легкие, вода тянет к себе, и они оба, одновременно, пугаются дна – страшатся синей, черной толщи, что в любой миг распахнется, и они будут медленно, неотвратимо погружаться вниз, все вниз и вниз, пуская пузыри, борясь с желанием вдохнуть, потому что вдохнешь только смерть, они оба теперь знают это.

Смерть. Она синего цвета.

Теперь они тоже это знают.

И она – лишь вдох, лишь глоток обманного воздуха, а вместо воздуха – вода.

И крикнула Фелисидад: «Мать Милагрос, что делать?!» – и Милагрос полетела рядом, Фелисидад видела ее над океаном, и сказала: «Дочь, обратись в пантеру, у тебя силы прибудут», – и тело Фелисидад вмиг обросло черной шерстью, глаза загорелись желто, медово, лапы налились силой и свежестью, и у нее на спине лежал ее любимый, и она, с ним на спине, мощный черный зверь, плыла к берегу, все к берегу и к берегу, зная, что теперь-то не погибнут, что выживут теперь, что обхитрили старуху Смерть и океанское дно с рассыпанными по синему песку огромными раковинами не станет их тайной могилой.

Толкнулись в песок. Отмель.

Обняли друг друга.

Перекатились друг через друга.

Сознание, что живы, приходило медленно, тихо.

Когда Ром вынес Фелисидад на берег на руках – она уже не кусалась и не лягалась, лежала как неживая. Он положил ее на песок. Лег рядом. Целовал ее щеки и шею. Песок тут же набился ему в губы, в зубы. Он вытер рот рубахой.

– Фели, – похлопал по щекам. Она не открывала глаз. – Ты зачем так?

Уже знал ответ. Незачем спрашивать было.

– Ты… – Глаза по-прежнему закрыты. – С этой…

Он рассмеялся.

Уткнулся носом ей между грудей.

– Прости меня, – сказала Фелисидад и открыла глаза.

И, когда он обнял ее крепче, веселей и отчаянней и лег на нее, она широко открытыми глазами все смотрела, смотрела на звезды.

Глава 31. Сапатеадо

Хавьер не хотел вспоминать, как он появился в доме Торресов. Он жил на свалке всегда, и он привык к плохим запахам, к сырости и отбросам, с дырявому, но еще вполне крепкому плащу, что выбросили из мусороуборочной машины вперемешку с ресторанными объедками и старыми плетеными корзинами с рынка: плащ угнездился на плечах, ему удобно в плаще, а ночью и тепло. Плащ как дом, плащ-дом. Дом? Что такое дом?

Хавьер не знал, что есть дом. Он видел их издали, дома. Дом – это была каменная коробка, низенькая или высоченная, когда как. Внутри каменных коробок, он знал, копошились люди. Жили. Они жили там. Что значит «жили»?