Ненаписанное письмо - Игорь Толич
Такой вид дружбы, как между мной и Башо, полезен и приятен, но не необходим. Однако положение мое сейчас было паршивым настолько, что я бы даже не отказался от гадкого пойла Башо — чая или чего покрепче.
Я повернулся к бармену, попросил налить виски. Мне плеснули в стакан янтарного самогона, в котором, похоже, утопилась стая гнилых мух, но я все-таки выпил немного — уж очень не хотелось мне больше оставаться трезвым в компании с собственным одиночеством. К тому же, с другой части стойки на меня очень настойчиво поглядывали.
Никакой особенной магии в тех глазах не было. Даже путаны иной раз смотрят гораздо сочнее и вызывают чувство легкого голода вне зависимости от сытости в настоящем. И все-таки я позволил этому зрительному контакту состояться. После этого я допил виски и пересел в уже заготовленное для меня место с того края бара, куда глядел.
Дорогая моя Марта, ты, конечно, скажешь, что пьяный мужчина и смелый мужчина — это, в сущности, синонимы. Но я бы уточнил, что для смелости мужчина должен быть не только пьян, но еще обречен. Как был обречен я на отвратительную и промозглую ночь, полную въедливого эротического желания, которое не привязано к какой-либо личности. Я даже не буду врать, что вожделел именно тебя, Марта. Кажется, я дошел до точки, когда безразличие порождало неразборчивость. И то, что я удержался от соблазна воспользоваться щедрым предложением Пенни, скорее только больше разгорячило меня. Я не чувствовал себя героем. Я чувствовал себя оловянным солдатиком, все олово из которого перетекло в штаны.
Я подошел слегка развязно. Можно было подумать, что я проделывал такие трюки не единожды. Но это было не так. Развязность заменяла мне уверенность, и я постоянно косился в сторону, не смотрел в глаза. Это должно было придать моему появлению величавости. Хотя сложно быть величавым в пляжных шортах и цветной рубахе навыпуск в баре, где из трезвых — только бродячий кот.
— Привет, — сказал я.
Четверть часа спустя я узнал, что ее зовут Мария, ей сорок пять, и она ужасно говорит на английском. Сверху этого я понял уже собственным шестым чувством, что сюда Мария прибыла не одна, и только в этот вечер у нее есть небольшой шанс побыть холостячкой. Так что ей, в общем-то, как и мне, было одинаково прохладно, кто составит ей компанию и как далеко это может зайти. Впрочем, языковой барьер все больше подталкивал к тому, чтобы перестать общаться словами.
Слушая Марию, я подсчитывал наличность в карманах и вспоминал, к каким съемным комнатам ближе всего идти. Мне почти не пришлось намекать. Мария как большая мокрица слезла с барного стула. Я подал ей руку, она покраснела. И хотя робость ее была искренней, я отвернулся и не смотрел всю дорогу, пока вел к апартам.
Исходя из того, о чем она сбивчиво тараторила, перескакивая с английских слов на свой родной язык и просто охая кстати и некстати, я догадался, что вряд ли она бывала в подобных местах. Она была приличной женщиной с насиженным прошлым. Мне следовало бы проявить больше человеческих качеств, когда она заявила, что я похож на ее сына. Но почему-то именно это замечание разозлило меня.
Я закрыл дверь. Свет зажигать не стал. Вынул из кармана уже немного помятые квадратики из фольги, которые остались после отъезда Саши.
Мария посмотрела на меня испуганно. Может, так было положено в ее молодости — сначала сделать убедительный вид, что не понимаешь происходящего, — часть сексуальной игры, которая скорее выглядела нелепо при нынешних обстоятельствах. Но затем она стала подминать руками подол сарафана, чтобы не споткнуться, а после опустилась передо мной на колени, уже зная, что полагается делать в этой позе.
Я выкинул все лишние ассоциации из головы. Старался не представлять ни одного из знакомых мне женских лиц, старался не видеть мученические глаза Пенни, старался просто расслабиться. Старался не думать, что я с чужой женой, которую, быть может, кто-то ищет, которая не нравится мне ни как женщина, ни как человек. Для меня это вдруг стало неким триумфом самоуничтожения. Бесстрашием, проистекшим от безрассудства. Бесстрашием с однокоренным безразличием. Наверное, только тогда я понял и усвоил всю ядовитую суть цинизма. Циник — не тот, кто никогда не любил. Циник — это тот, кто прекратил во что-либо верить. В первую очередь в себя.
Все происходящее виделось мне дикой фальшью моего прошитого сквозными ранениями ума. Эта комната, этот блеклый дождь за окном, эта полуголая, когда-то красивая женщина, стоящая на четвереньках, — все это куски диафильма, который я сам придумал ради забавы. Однако сам же не находил здесь ничего забавного.
После я сидел на краю кровати, уперев кулаком в подбородок, и решал, хватит ли у меня бензина отвезти Марию к ее отелю и вернуться затем домой, потому как запасной бутылки с топливом у меня не было.
— Джет… — Мария обняла меня за плечи, и мне захотелось стряхнуть ее, но я сидел неподвижно.
— Что?
— Мне понравилось.
«Господи боже, — подумал я, закрывая глаза, — зачем она это говорит?!»
— Я рад, — сказал я вслух и встал.
— О ком ты думаешь?
«Быть может, она хотела спросить — о чем?..»
— О своей собаке.
— У тебя есть собака? — как будто бы даже обрадовалась Мария. — У меня есть собака. Кэтти.
— Почему твою собаку зовут как кошку?
Мария засмеялась, подобрала ноги и спрятала грудь в переплетенные пухлые руки.
— Нет, — настаивала она, — не кошка. Кэтти — это собака. Как зовут твою собаку?
— Чак, — я уже отошел в другой край комнаты и одевался.
Мария воровато следила за мной, убирала глаза, стесняясь, и снова подсматривала.
Надеюсь, она в тот момент не думала о сыне.
Я подал ей упавшее на пол платье. Она кивнула. И вдруг она резво подобралась ближе и снова стала тянуть руки к моим шортам. Я не стал останавливать.
Ненадолго и лишь в качестве исключения я тогда согласился с Крисом, что у некоторых женщин во рту действительно что-то вроде эрогенной зоны. По крайней мере, то удовольствие, которое получала Мария, было несравнимо с моим. Я ей даже позавидовал. Она занималась сексом с рвением и самоотдачей, а я успел подсчитать в уме, сколько будет стоит такси для Марии, так
