Ни конному, ни пешему... - Надежда Костина
Юная ведьма растерянно молчала. Старуха терпеливо пояснила:
— Эта пакостница давно силу копит, чтобы дочку-наследницу родить и в море уйти. А силу такую только от людей может получить. Хм…из людей. Особенно, если души сожрёт. Не кривись, ясна панна, у духов свои горести, и дети им не просто даются. Впрочем, как и людям, — старуха тяжело вздохнула, покосилась в сторону хаты, покачала головой, что-то прикидывая. — Соглашайся, девочка. У нас мало времени.
******
Мельничиха с трудом разлепив сонные глаза очумело пялилась на чёрную усатую морду. Кошка мерзко зашипела в лицо, оскалила клыки, и, не дожидаясь привычной лайки или плевка, ловко соскочила с теткиных колен.
— Кышь! — запоздало шикнула Гануся, приходя в себя. Голова гудела, как после доброй гулянки, спину ломило — не разогнуться.
В полутемной комнатке чадили огарки свечей. Рассветная мгла сочилась в крохотное мутное оконце. От стен тянуло холодом. Дом выстыл. Неужто печь не топили? Не ставили кашу? Дров пожалели?
Снидать давно пора!
Да что ж это?! Как она умудрилась закемарить, да ещё сидя на скрыне?
Память-злодейка путалась, как от чарки крепкого спотыкача и помогала мало.
Последнее, что згадалося — отчаянный напев девчонки-ведьмачки. Панна стонала, наче перед смертью. Эта… Ядвига… будь она неладна, схватила сестру за руки и завыла что- то надрывно - тягучее. Гануся от страха и слов-то не разобрала. Было там и про злую кровь, и про печати на костях. Свечи замерехтели, словно с переляку, по стенам заплясали морочные тени.
Б-р-р…
Лячно стало до жути. От той самой жути она и плюхнулась на скрыню, схватила подушку, прижала к животу, пытаясь заховаться от ведьмовского непотребу, да и…заснула!
Матинко божа!
А панна як же! Да что там панна! Орыська-доченька!
Марфа!
Диточки!
Йоська возвернулся посередь ночи, переполошил — село горит!
Где они все?!
Тихо в хате, как в могиле. Не хнычет онука, не лопочет весело Петрусь, не стукает горшками и тарелками суетливая невестка, не бубнит сонный Михась, раздавая работникам наказы, не спорит привычно с Йоськой…
От же клята панночка!
Ладно бы только сестру заморочила наговором. Кровь всяко затворилась. А ей, Ганусе, нашо спать?! Она несмело глянула на знатную гостью.
Вельмишановна недвижно лежала на постели, бледная, что твоя покойница.
Дышит?
Вроде дышит! Лицо серое, аж в зелень. Щеки ввалились, волосы паклей торчат, рука сухой веточкой свисает до самого пола…
В чем еще душа держится?!
Мельничиха точно знала — не жить бидолашной. Видела, как бабы и покрепче этой крали в могилу сходили, кровью истекаючи. А тут первородка, да с двойней!
Нет. Не жить им!
О-хо-хо…
Хоть и шляхетское семя, а все одно жалко. И бабу эту, и диточок невинных…
На дворе чуть звякнула цепь. Хват и Грызля глухо зарычали в морозном утреннем сумраке и… притихли в один миг. Как пошептал кто…
Споганила псов клята видьма!
Ганька-холопка умостилась прямо на полу. Тоже, видать, от того напеву сомлела. Во́на сидит, трет сонные зенки, мордой опухшей вертит.
— Ганя, — с опаской шепнула мельничиха служанке, — глянь-ка во двор. Кто там бродит?
Девка, ошалело осматриваясь, с трудом встала на ноги, шатаясь, подобралась к окошку.
— Там…это…, — хриплым со сна голосом пробормотала Ганька, — Панночка, кажись, вернулась. Да не одна, — она подула на запотевшее стекло, протерла рукавом рубахи, прислонилась, расплющив нос, — с ней якась старуха. Така…чудна.
Кряхтя и держась за стену, мельничиха поднялась. Болезненно охнула, схватилась за спину. Постояла, пережидая ноющую боль, перевела дух. Прислушалась. Вот скрипнула калитка. Псы молчат! Попрятались, злыдни проклятущие!
Отворилась дверь в хату, послышались торопливые шаги.
Хозяйка на негнущихся ногах вышла встречать «дорогих» гостей. Хошь ни хошь, а от ЭТИХ в коморе не заховаешься.
Сердце ухало аж в горле, руки мелко тряслись, кровь отхлынула от лица, сделав его белым, наче присыпанным тонкой мукой.
Каких только прибульцев не знавала мельникова хата на своем веку. Чай на отшибе стоит. Но и в страшном сне не привиделось бы, что пожалует к ним лесная ведьма. Та самая, именем которой лякала маленькую Ганусю ее бабця, а ту — ее бабця…
Добре, что детей успели спровадить со двора. Йоська хлопчина ушлый. Весь в Лукаша, даром что сестричь…
О-хо-хо, прими, божечко, душу грешную! Справный мужик был, хоч и панский егерь, а завсегда с уважением — пани Ганна, добрыдень!
Племяш его и сам в чаще схоронится, и баб с малечею сбережет. А Марфа ещё и брюхатая. Не дай боже, скинуть с переляку могла бы. Невестка не дура, пообвыклась на мельнице — одразу смекнула бы, КТО до них пожаловал муторным свитанком…
Как не кривилась Гануся, как ни противилась мужниному выбору — да только зятек у них добрый! Справится.
Мысли в голове мельничихи бестолково сыпались перезрелым зерном, лущились гарбузовым насинням в костлявых пальцах лесной чаклунки.
Старуха застыла в дверях, в упор глядя на трясущуюся хозяйку.
Пронзительно так…
Оценивающе…
Словно прикидывая, что с ней, такой никчемушной, делать.
Матинко божа, яка ж страхолюдна — та лесная ведьма. Глаза косые, змеиные, сморщенная темная кожа, что кора столетнего дуба, лицо широкое, нелюдское, седые косы с кучей бирюлек. Знамо, не для красы — для черной ворожбы. Сама невысокая, вон панночка на голову повыше будет.
Дочка пана Лиха казалась Ганусе почти родней — дитё неразумное, что в одну ночь лишилось и батька, и хаты. Да и сестрица ейная вот-вот богу душу отдаст. Останется девка круглой сиротой. Може, хоть брат живым возвернется…
Мельничиха потрясла головой, отгоняя морок, потянулась к столу, не глядя, нашарила краюху хлеба с вечери (вот же непорядок!), и крынку с молоком. Скисшим.
В иной час за такое непотребство Орыське досталось бы материнского тумака, чтоб знала, дурепа, как харчи кидать…
Ведьма наклонила голову к плечу, прислушиваясь к дородной перепуганной бабе, узкие глаза полыхнули темной зеленью. Не иначе чуяла и страх ее, и злость, и робкую
