Классная дама (СИ) - Брэйн Даниэль
— Скажи мне, ты ее боишься? — я незаметно кивнула на Ягу.
— Нет, мадемуазель, — изумилась Алмазова. — Я ее не боюсь.
Верю, верю, но что тогда, не могло же мне померещиться? Я терялась в догадках, и паршиво, что совершенные ошибки мешали мне строить версии. Я словно спортсмен никак не могла решиться повторить элемент, приведший к тяжелой травме.
— Ты ходила в храм. Спускалась в красный коридор.
— Да, мадемуазель. Я знаю, что так нельзя, но отец Павел меня не ругал. Он считает, что храм для каждого.
— Что ты там делала? — Лучше не улыбаться, и от волнения у меня капля пота побежала по спине. — Тебя застала старшая ученица, отец Павел мне рассказал.
— Я смотрела, — взгляд у Алмазовой был чистый, открытый. — Там красиво. Я знаю, что это нехорошо, я больше не буду, мадемуазель.
На чем ее подловить? Я отпустила ее. Надо думать, надо держать в голове, что малышка может не лгать, ей интересно, она привыкла к храму, ей одиноко. Алмазова как ни в чем не бывало влилась в кружок играющих девочек, а Яга статуей замерла под деревом, не сводя с воспитанниц немигающих глаз.
На следующий день явились двое из министерства просвещения — Толстый и Тонкий, как я назвала их про себя, в немалом чине коллежских советников и неожиданно очень грамотные. Толстый — улыбчивый, Тонкий — наоборот, они были везде и всюду и знали, казалось, об академии больше, чем мы.
Интереса ни к чему, кроме учебного процесса, они не проявляли, все закончилось теплыми одеялами и нормальным отоплением, а жаль, у меня были на воспитание и развитие свои планы. Толстый на мое предложение по поводу игровой площадки разулыбался и заметил, что, к величайшему сожалению, он на сие не уполномочен, а Тонкий сбежал. Я не сдалась и вечером чертила и рисовала то, что хотела бы видеть для активного досуга девочек. Художник что из меня, что из Софьи был аховый, но я надеялась на снисходительность.
На меня не показывали пальцем, не косились, не шептались за спиной — ничего из того, что я однажды уже пережила. Я водила девочек в храм и на прогулки, занималась с ними, следила, чтобы все выглядели комильфо, присутствовала на уроках, заполняла министерские брошюры, слушала, что говорят преподаватели и классные дамы в учительской и считала дни. Девять, восемь, семь, шесть, пять.
Дни текли, и ничего не менялось. Про меня не вспоминала Мориц, Миловидова на уроках делала вид, что меня не существует. Я перестала есть в своей комнате и садилась за стол вместе с воспитанницами, это всех удивляло, но все молчали. Да и черт с ними, прослыть странной, но быть живой. И осведомленной, а Алмазова наотрез отказывалась идти на контакт. Стоило позвать ее, и она замыкалась, так что Трубецкая ей попеняла, что она невежлива со мной. Потом я не стерпела, оставила Алмазову в дортуаре и спросила прямо, в чем причина ее настроения, она печально ответила, что тоскует по дому.
— Ты поэтому вытираешь стены в храме рукавом?
Я опешила, у меня перехватило дыхание, а Софья перехватила контроль. Я беспомощно открывала рот и не могла вымолвить ни слова, и замолчать была не в состоянии.
— Иди сюда, — скомандовала Софья и дернула Алмазову за пелеринку. Она пугала малышку, но тело мне в эту минуту не подчинялось, я чувствовала паралич, как во сне, когда надо бежать от опасности, но не можешь. — Немедленно отвечай, что ты рисовала в храме и что стирала? Что значит этот знак? Говори!
Алмазова хлопала глазами, и я видела, что она притворяется. Вот чему учит академия лучше всего — актерствовать, мимикрировать, выживать. Софья в запале не понимала, что ее обходит ребенок, а я не могла ни поправить что-то, ни помешать.
— Прекрати! — орала я беззвучно, Софья не слушала. — Прекрати это все сейчас же!
— Я не понимаю, о чем вы говорите, мадемуазель, — голос Алмазовой дрогнул, но списать это на страх или на ложь? — Я ничего не рисовала, спросите отца Павла. Я никогда бы не стала ничего рисовать в храме! Я не богохульница!
Софья махнула рукой, тело закололо, будто я долго лежала в одном положении и теперь каждая попытка двинуться причиняла мне боль. Я замерла, пережидая мучительные спазмы, Алмазова сделала книксен и убежала вниз, на площадку.
Черт. Черт, черт.
— Я все испортила? — с виноватой хитринкой понурилась Софья.
— Да. И, черт возьми, ты много себе позволяешь, — окрысилась я.
Весь оставшийся день я рисовала игровую площадку и вечером сунула чертежи и эскизы к заметкам для министерства. С Софьей я не разговаривала, на что она недовольно отметила — я дуюсь. Скажи, какая догадливая, лучше бы ты не влезала и в без того безнадежное дело, козочка ты моя.
До молебна оставалось четыре дня, и я не видела никакой к нему подготовки. Ветлицкого след простыл, Ягодин не объявлялся, зато Петр Асафович ежедневно привозил мне милые безделушки: чернильницу, изящный масляный светильник-ночник, нож для разрезания бумаги, альбом для стихов… к каждому подарку прилагалась записка, напоминающая, как прекрасно мы провели вечер, и между строк — ничего не произошло. Нет новостей — хорошие новости, но не в моем случае.
После урока изящной словесности меня задержал Алмазов.
— Софья Ильинична, — окликнул он меня от кафедры привычным просящим голосом, — оставьте Анну в покое.
— О чем вы? — нахмурилась я и погрозила Софье кулаком. — Если вы про то, что она бегает в храм, то спросите отца Павла о рисунке на стене красного коридора. Это недопустимо, моя ученица не будет малевать в храме никакие изображения.
— Она не делала этого, — тихо, но очень уверенно проговорил Алмазов, собирая тетради. — Она дочь священнослужителя, она никогда не осквернит святое место.
Он переложил тетради из одной руки в другую и ушел, я в полной растерянности села за опустевшую кафедру. Алмазова нажаловалась брату, и предположим, что он сумел вытащить из нее правду, но если нет? Сначала врала она, теперь они оба?
Чума на эту академию, козочка, и жандармерию вместе с ней.
— Что ты говоришь! — завизжала от ужаса Софья, приняв цитату за чистую монету. В этом мире не написали пьесу про беспредел в одном крохотном герцогстве, потому что я сомневалась, что Софья бы ее не прочла.
Мне никто ничего не высказывал, наоборот, все растекались патокой, особенно Каролина свет Францевна, даже Окольная выдавливала нежный оскал. Я наплевала на все, сосредоточившись на поисках — каждый раз, когда выдавался момент, я брала журналы: заглавная «М», строчная «р».
В учительской сидела преподавательница музицирования, я нагло вытащила у нее из-под руки журналы, заявив, что обещала помочь мадам Нюбурже, и уселась за стол. Учительница музыки вскоре ушла, я осталась в одиночестве, но ненадолго: явился Аскольд с полученными с почты письмами и ссыпал их в специальную корзину — оттуда мы должны были их забрать и просмотреть. Пришел отец Павел, поставил в шкаф журнал, огляделся. Этот журнал я еще не изучала и нацелилась на него.
— Софья Ильинична? Журнал старшего класса забрали?
Мне оставалось несколько страниц, но я со вздохом подвинула журнал к отцу Павлу.
— Все, что вы делаете, несвоевременно. Нередко благие намерения приводят к беде, и она задевает тех, кто был в стороне, — негромко произнес он и забрал журнал. — Благодарю.
— Вы о том, что кому-то министерство сократило часы? — довольно злобно поразилась я такому вероломству. — Отец, вы сами предложили вспомнить программу инспектора Рауша!
— Я человек, Софья Ильинична, — отец Павел устало покачал головой. — Я ошибся.
Будь на его месте кто-то другой, я бы его обругала в спину — про себя, но заковыристо, но я молча выждала, пока закроется дверь. Ищу не знаю что, не знаю где, но у меня было стойкое чувство, что письмо Лопуховой мне о чем-то напомнило.
Ручка двери дернулась, я истерически заорала — хватить шастать, надоели мне все, зашел Толстый — я вспомнила его фамилию: Начесов. С неизменной улыбкой он водрузил передо мной огромную корзину, в которой была роскошная шкатулка из слоновой кости. Софья ахнула, я похолодела и отстранилась от подношения.
