Я тебя придумала - Анна Шнайдер
Я гасила все мысли и всю тоску в бокалах с шампанским, когда вдруг увидела Игоря. Нет, сейчас не будет того самого описания «и она увидела его — он был прекрасен — у неё замерло сердце — и она поняла, что безумно влюблена», как это пишут в женских романах.
Игорь стоял неподалёку, сжимая в руке бокал с шампанским так, что я видела, как побелели его пальцы. Высокий, до ужаса тощий, усатый и бородатый, он показался мне таким смешным, что я улыбнулась. Впервые за шесть лет — просто улыбнулась, без задней мысли, без горечи в уголках губ, без затаённых слёз в глазах.
А потом я увидела, что он смотрит на невесту тем самым безумно-отчаянным взглядом несчастного влюблённого, и почувствовала вспышку жалости и почему-то одновременно — безудержного веселья.
Я встала и, слегка покачиваясь, подошла к Игорю.
— Не переживай, — я дотронулась до его руки. Он вздрогнул и повернулся ко мне лицом. — «Всё ещё будет, южный ветер ещё подует, и весну ещё наколдует…»
Я собиралась сказать что-то совсем другое, но почему-то, увидев его тёмно-карие, почти чёрные глаза, напомнившие мне обжигающе горячий кофе, который Олег пил по утрам последний год перед смертью, я растерялась… И выпалила из себя стихи, давно, как мне казалось, забытые.
Он смотрел на меня несколько мгновений, показавшихся мне вечностью. Я думала — пошлёт, причём вполне заслуженно. У человека, всё-таки, горе, а я тут со своими стихами.
— Это Вероника Тушнова? — вдруг спросил Игорь, и я удивлённо вздрогнула. Кивнула, и он продолжил:
— «Если б помнили это люди, чаще думали бы о чуде, реже бы люди плакали. Счастье — что оно? Та же птица: упустишь — и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годится, трудно с ним, понимаешь?»
Я, затаив дыхание, наблюдала, как исчезает тоска из его глаз. Неужели это я? Я… прогнала чужую тоску?
Нет, не я. Стихи.
И я подхватила:
— Я его не запру безжалостно, крыльев не искалечу. Улетаешь? Лети, пожалуйста… Знаешь, как отпразднуем встречу!
Последнюю фразу мы сказали хором. Он улыбался. И я почему-то тоже улыбалась.
Игорь никогда не рассказывал, что у него было с той невестой. А я не спрашивала. Позже, гораздо позже, он сказал, что с того момента, как мы с ним хором шептали то стихотворение, всё изменилось — остальные девушки отошли на второй план, а я… я осталась.
Со мной тоже что-то происходило. Рядом с ним я чувствовала себя цельной. Так, будто этих лет без Олега не существовало. Или будто бы он не умирал вовсе. Глупо, конечно… Но когда Игоря не было рядом, я вновь превращалась в ненужную, никчёмную Полину, разбитую на тысячу осколков, а с ним, с его поддержкой, с его улыбкой, под взглядом его тёплых тёмных глаз, я чувствовала, что живу.
Странно, правда?
Я вновь начала писать — рассказы, сказки, стихи, даже романы. Это произошло не сразу, а уже после нашей свадьбы, но тем не менее. С Игорем я заново училась жить, так, как когда-то училась ходить. Я постоянно оступалась и падала, но он верил в меня… почему-то. Всегда верил, с того самого вечера, когда я отчего-то вспомнила то старое стихотворение.
…И весну ещё наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и ещё меня на рассвете губы твои разбудят…
Увижу ли я тебя ещё когда-нибудь, единственный мой?
***
— Линн…
Кто-то нежно гладил меня по щеке, стирая слёзы.
— Линн…
Я открыла глаза. Рым. Смотрит с тревогой.
— Почему ты плачешь?
А что ещё я могу делать, когда мне снились те, кого я никогда не увижу? Хотя о встрече с Игорем я продолжала мечтать, но вот Олег… да, лучше не думать.
И это после замечательного во всех смыслах вечера возле костра — мы решили никуда не ходить на ночь глядя и расположились неподалёку от Оракула, благо место тихое и безопасное, — когда Рым с Тором по очереди рассказывали различные байки из собственного детства. Только вот я всё время вспоминала о том, что мне привиделось на Тропе, да и по лицам своих спутников было понятно, что и они не могут выбросить из головы собственные видения и страхи. До сумасшествия Оракул никого из нас не довёл, но вот из колеи явно выбил.
Весь этот вечер я не знала, что лучше — смотреть на Рыма или отводить глаза. Потому что в его зрачках я видела отнюдь не тот огонь, на который он смотрел, а тот, в котором сгорели когда-то его близкие. И я… Боже! Знать о том, что сама, своими руками…
То, что видел на Тропе гном, я тоже догадывалась, пусть и не знала точно. Изгой, не такой, как все, гонимый с рождения, Тор пересмотрел, наверное, целую кучу воспоминаний из своего нелёгкого детства, когда его дразнили, обижали и били. Ну а как же — гном, не умеющий обращаться с железом, предпочитающий дерево! Ведь он же гном, а не друид. Так его, собственно, и дразнили — друидом, лешим, пнём и дубом. Впрочем, это были самые безобидные прозвища.
В чём-то Тор был похож на Милли — она тоже с самого рождения была чужой для собственного народа, и, пусть в гноме не было магии, он ощущал эту чуждость не меньше, чем сама эльфийка.
Принять самого себя, даже вопреки мнению других, вопреки словам родственников, невзирая на насмешки, грубость, синяки и шишки. Понять, что как бы ты ни старался, не можешь изменить собственную суть, если только руки себе отрубишь. Но и тогда не сотрёшь из памяти того, кем родился и был все эти годы. Точнее, кем ты НЕ был. Таким, как все, понятным, привычным, правильным.
Для гнома уйти от своего народа — тяжёлое решение. Решение, которое тлеет в груди не один год, обдумывается, прокручивается в голове, взвешивается и оценивается. Но Тор всё-таки был уверен, что поступил правильно. Я знала это, видела
