Академия под ударом (СИ) - Петровичева Лариса
Они вышли в ворота и пошли по улице в сторону белого гребешка березовой рощи. Соседи старого мельника смотрели на них с почтительным любопытством; кто-то даже шапку снял и поклонился. За домами мелькнула круглая крыша церквушки, и Оберон вдруг вспомнил, что так и не сделал обручальное кольцо.
Он сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул розовый камешек и, подбросив его на ладони, беспечно произнес:
— Я его достал из разлома, чтобы сделать для тебя обручальное кольцо. Да так и не успел.
Губы Элизы дрогнули в улыбке, и Оберон запоздало подумал, что сказал полную чушь. Обозвав себя круглым дураком — ну кто так разговаривает с девушкой? — Оберон кивнул в сторону церкви и сказал:
— Давай зайдем туда. Здесь нас поженят и без колец. Потому что… — Оберон запустил руку в волосы и рассмеялся. — Потому что тебе нужна опора. Нужно что-то, что не изменится, не уйдет и не бросит. Кем бы ты ни была.
Элиза обняла его — прижав ее к себе, Оберон почувствовал, что в ней все дрожит от боли и счастья в эту минуту — и негромко ответила:
— Я знаю, что ты не бросишь. Знаю.
— Ты мне нужна, — признался Оберон. — Не потому, что ты займешь престол. Потому, что ты — это ты.
— Я помню, Оберон, — откликнулась Элиза. — Ты говорил.
— Я тебя люблю, — выдохнул Оберон, чувствуя, что все это похоже на прощание навсегда. И пусть — у них тогда останется этот солнечный осенний день, золото берез, надежда.
И пусть будет, что будет.
— Я тоже тебя люблю, — услышал Оберон. — Пойдем?
Служба закончилась около двух часов назад, и священник был занят самым приземленным делом: стоял на клумбе с ножницами и обрезал крупные сиреневые астры — Оберон вспомнил, что в этих краях цветами украшают иконы и статуи святых. Поклонившись священнику, как требовал обычай, Оберон произнес:
— Здравствуйте, святой отец! Мы хотим пожениться!
Священник улыбнулся, срезал еще одну астру и поинтересовался:
— Это решение обдуманное или энергичное?
Элиза улыбнулась в ответ — по-настоящему, светло и ласково. Оберон подумал, что давно не испытывал такого чувства — того, что почти поднимало от земли.
В этот момент он забыл обо всем. Все, что было раньше, потеряло смысл, отступило, сделалось старой запыленной картиной на стене — уже и не различишь, что на ней было, да и не надо различать. Важно было лишь то, что рядом: Элиза, осеннее солнце в ее волосах и особая, умиротворенная тишина сентября.
Это было больше любви и сильнее надежды.
Это было то, к чему он шел все эти годы.
— Это обдуманное решение, — сказал Оберон, и Элиза кивнула: сейчас все, что с ней случилось за эти дни, тоже отступило и померкло. — Только у нас нет обручальных колец, так получилось. Это не помешает?
Священник рассмеялся и покачал головой:
— Если Господь так горячо призывает вас соединиться, то что вам может помешать? В храмовой лавке есть кольца, не волнуйтесь.
— Дедушка! — воскликнула Элиза, и на ее щеках вспыхнул румянец: ей стало стыдно. — Его надо позвать, и Мари тоже!
Жерар Тома со своей русалкой пришел к церкви через час. К тому времени по поселку уже прокатилась новость о том, что внучка старого мельника выходит замуж за охотника на порождения тьмы, и у церкви стал собираться народ. Люди в поселке любили праздники, всегда готовы были отметить свадьбу или день рождения, и Оберон, глядя на них, вдруг почувствовал себя совсем юным, тем пареньком, который убежал из своего захолустья учиться магии и охоте на нечисть. Отец хотел, чтобы Оберон стал полицейским, даже форму ему заказал — а он взял и сбежал.
Тогда Оберон был уверен, что на свете нет ничего хуже таких вот поселочков в глуши, где сонная жизнь еле теплится и тащится куда-то по той колее, которую проложили много веков назад. Родись, ковыряйся в той же грязи, в которой ковырялись отец, деды и прадеды, наплоди таких же неудачников и тихо умри, сойди в ту землю, которая принимала всех до тебя. Все доступные тебе развлечения — пугать коров, напиваться до потери разума и тискать соседок. Но сейчас Оберону казалось, что он вернулся домой — туда, где был тихий свет и любовь, где его принимали таким, каков он был.
Он будто бы умирал от жажды, а ему дали воды — вдоволь, пей, сколько захочешь. Тот ручей, который питает твою жизнь, никогда не иссякнет. Он всегда будет ждать тебя, и однажды ты вернешься к нему.
— А что, друзья? — громко спросил Оберон, и поселяне, которые с любопытством рассматривали его из-за церковного заборчика, заулыбались в ответ. — Не устроить ли нам пир на весь мир?
Предложение, которое Оберон незамедлительно подкрепил купюрой в тысячу крон, нашло в жителях поселка самый живой отклик. Народ засуетился, и вскоре прямо на улице выставили длинные столы, застелили их белоснежными скатертями, и хозяйки принялись выносить соленья и варенья, закуски и напитки — все, что хранили здешние погреба. Усадив старого мельника на скамью рядом с внучкой, Мари сказала:
— Я сейчас сало принесу. Отличное сальце припасла, как знала, что будет случай! И ветчину с брусникой тоже, хорошо?
Жерар кивнул. Сейчас, в нарядной белой рубашке, серых штанах и жилете с вышивкой, он выглядел кем-то вроде старого жреца или учителя: Оберон невольно почувствовал робость.
— Дожил я до счастья, — произнес старик. — Теперь и умирать не жалко. Смотри, парень, не обижай мою внучку. А то я тебя и с того света палкой вытяну.
— Я никогда не обижу ее, господин Тома, — ответил Оберон и негромко признался — не пафосно, для красного словца и по случаю, а открыв то, что в самом деле сейчас наполняло ее душу: — Я умру за нее, если потребуется.
Жерар снова качнул головой, и в его глазах появился влажный печальный блеск.
— Смотри, смотри… — только и смог повторить он.
В церковь Оберон и Элиза вошли вдвоем, как и требовал свадебный обряд. Священник закрыл двери, прошел к алтарю, и Оберон увидел, как воздух наполняет золотистым дымом от жертвенника, словно осень, сметавшая листья со всех деревьев, сейчас шагнула под эти своды и опустила солнечные ладони на плечи жениха и невесты.
Оберон взял Элизу за руку; она посмотрела на него и улыбнулась. «Я тебя потеряю, — подумал Оберон, глядя в ее лицо, юное и чистое. — Но это будет потом. А сейчас…»
— Мои возлюбленные чада! — священник обернулся к ним, и Элиза тотчас же сделалась очень серьезной. — Вы пришли сюда, чтобы пред лицом Господа нашего принести священную клятву и соединить две души.
Где-то высоко-высоко захлопали птичьи крылья. С улицы донеслись голоса.
— И я спрашиваю тебя, Элиза, дитя Божье, — на мгновение Оберону почудилось, что Элиза готова расплакаться. — Согласна ли ты взять в мужья этого мужчину, по доброй воле и с чистым сердцем, любить его и делить с ним посланное Господом до конца ваших дней?
Простенькие обручальные кольца на маленьком блюдце почему-то показались Оберону ненастоящими, словно все это было во сне. «Я женюсь», — подумал он и поймал мысль Элизы: «Я выхожу замуж».
Конечно, она представляла свою свадьбу по-другому. Но Оберон знал: важно то, что будет потом. То, как они будут жить и любить друг друга.
— Да, я согласна, — кивнула Элиза и, взяв кольцо, надела его на палец Оберона: так осторожно, словно могла что-то сломать. Священник важно кивнул и произнес:
— А ты, Оберон, дитя Божье? Согласен ли ты взять в жены эту женщину, по доброй воле и с чистым сердцем, любить ее и делить с ней посланное Господом до конца ваших дней?
— Согласен, — ответил Оберон. Кольцо было маленьким и легким, а рука Элизы горячей; он надел кольцо на безымянный палец и улыбнулся.
Та дорога, которая началась с горшка со сластолистом, привела их сюда, в сельскую церковь, к ним настоящим.
— Тогда, дети Божьи, — улыбка священника стала такой, словно он действительно был счастлив, — объявляю вас мужем и женой перед лицом Господа и людей. Любите и берегите друг друга!
Они покинули поселок поздним вечером — обняв деда, Элиза сказала, с трудом сдерживая слезы:
