Лорен Оливер - Делириум

И когда я уже готова сказать все это вслух, Хана делает прощальный взмах рукой и говорит:

— Тогда ладно, пока. Еще увидимся.

Шанс упущен, мне ничего не остается, и я говорю:

— Да, пока.

Хана уходит. Я смотрю ей вслед, я хочу запомнить ее походку, хочу, чтобы в моей памяти запечатлелся образ настоящей Ханы. Ее фигура то ныряет в тень, то появляется в полосе яркого солнечного света и сливается в моем сознании с другим силуэтом, который то появляется из мрака, то вновь исчезает, и вот-вот спрыгнет со скалы в океан, и я уже не понимаю, на кого смотрю. Мир вокруг затуманивается, в горле начинает саднить, и я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и быстро иду к дому.

Когда я уже у калитки, Хана кричит мне вслед:

— Лина!

Сердце у меня подпрыгивает к горлу, я резко поворачиваюсь. У меня возникает надежда, что, может быть, она сможет сказать то, что не сказала я.

«Я скучаю по тебе. Я хочу, чтобы мы снова стали лучшими подругами».

Но далее с расстояния пятьдесят футов я вижу, что Хана колеблется. В конце концов она только машет рукой:

— Ерунда, не бери в голову.

На этот раз я вижу ее четко. Хана идет быстро и решительно, она доходит до угла, сворачивает и исчезает из виду.

А разве могло быть по-другому?

В этом вся суть — того, что было, не вернешь.

13

Во времена, когда процедура исцеления еще не была доведена до совершенства, ее проводили только в порядке экспериментов. Тогда у одного из ста пациентов после процедуры наблюдались фатальные необратимые изменения мозга.

И тем не менее люди требовали исцеления, они в невероятных количествах осаждали больницы, в надежде быть зачисленными в участники экспериментов, разбивали палаточные городки возле лабораторий и жили там круглосуточно.

Эти времена из-за количества спасенных жизней и вырванных из лап заразы душ еще называют «годы чудес».

И если какие-то люди умерли на операционном столе, они умерли не напрасно, и нет нужды их оплакивать…

Войдя в дом, я натыкаюсь на стену горячего, удушающего воздуха. Наверное, тетя Кэрол занялась готовкой. В доме витают ароматы жареного мяса и специй, но в сочетании с обычными для летнего времени запахами пота и плесени они вызывают тошноту. Последние недели мы ужинаем на веранде, вся еда из магазина дяди — сопливый салат с макаронами, холодная нарезка и сэндвичи.

Когда я прохожу мимо, тетя выглядывает из кухни. У нее красное лицо в бисере пота, а под мышками на бледно-голубой блузке — темно-синие пятна в форме полумесяца.

— Тебе лучше переодеться, — говорит она. — Рейчел и Дэвид придут с минуты на минуту.

Я совсем забыла, что сестра с мужем придут на ужин. Обычно я вижу Рейчел раза три-четыре в год максимум. Когда я была помладше, особенно после того, как Рейчел только съехала из тетиного дома, я считала дни до ее прихода. Не думаю, что тогда я понимала, что такое процедура, как она повлияла на сестру, что она значит для меня, для нас всех. Я только знала, что Рейчел защитили от Томаса и спасли от болезни, вот и все. Я думала, что все остальное будет как прежде. Я думала, что, когда сестра придет меня навестить, мы, как в старые времена, устроим «танцы с носками» или она посадит меня к себе на колени, будет заплетать косички и рассказывать истории про далекие края, где живут ведьмы, которые умеют превращаться в разных зверей.

Но, войдя в дверь, она только погладила меня по голове и вежливо похлопала, когда я по просьбе тети продекламировала таблицу умножения.

— Она теперь взрослая, — сказала тетя, когда я спросила ее, почему Рейчел больше не любит играть. — Когда-нибудь ты поймешь.

После этого я перестала обращать внимание на пометку, которая раз в три-четыре месяца появлялась на стенном календаре в кухне: «Придет Р.».

За ужином главная тема разговора — Брайан Шарфф. Дэвид, муж Рейчел, работает с другом кузена Брайана и поэтому считает, что знает все об этой семье. Еще одна тема — региональный колледж Портленда, там я начинаю учиться осенью. Впервые в жизни я окажусь в классе с представителями противоположного пола, но Рейчел говорит, что волноваться мне не о чем.

— Ты будешь так занята учебой, что даже их не заметишь, — заверяет меня она.

— В колледже охранники, — добавляет тетя, — а все студенты прошли медосмотр.

Это у нее кодовое слово для процедуры.

Я думаю об Алексе и еле сдерживаюсь, чтобы не ляпнуть: «Не все».

Ужин затягивается дольше комендантского часа. К тому времени, когда тетя помогает мне убрать со стола, на часах уже почти одиннадцать, но Рейчел с мужем и не думают уходить. Это обстоятельство тоже заставляет меня считать дни до процедуры. Через тридцать шесть дней мне уже не надо будет дергаться из-за комендантского часа.

После ужина дядя и Дэвид выходят на веранду. Дэвид принес две сигары, пусть дешевые, но все-таки… Сигарный дым, сладкий, и пряный, и немного маслянистый, проникает в окна вместе с голосами мужчин и плывет голубыми волнами по дому. Рейчел и тетя сидят в гостиной — они пьют жидкий кофе цвета воды, которая остается в раковине после мытья посуды. Со второго этажа доносится быстрый топот. Дженни будет дразнить Грейс, пока не надоест, а потом, злая и неудовлетворенная, заберется в постель и уснет, убаюканная скукой и однообразием ушедшего дня.

Я мою посуду. Посуды гораздо больше, чем обычно, — тетя решила, что мы должны съесть за ужином суп (все давились горячей вареной морковкой и потели), тушеное мясо, обильно приправленное чесноком и спасенной со дна корзины для овощей спаржей, плюс ко всему старое черствое печенье. Я переела, а теплая вода в раковине, привычные спокойные интонации в голосах родственников и голубой дым от сигар нагоняют на меня сонливость. Тетя Кэрол наконец вспоминает, что надо спросить Рейчел о детях. Рейчел начинает перечислять последние достижения своих детей, как будто воспроизводит по памяти список, причем выучила его не без труда: Сара уже читает; Эндрю сказал свое первое слово только в тринадцать месяцев…

— Рейд. Рейд. Проводится рейд. — В дом снаружи врывается громоподобный голос. — Пожалуйста, подчиняйтесь командам и не пытайтесь оказывать сопротивление…

От неожиданности я подпрыгиваю на месте. Рейчел и тетя тут же замолкают и прислушиваются к тому, что происходит на улице. Дядю Уильяма и Дэвида тоже не слышно. Даже Дженни и Грейс прекратили носиться по спальне.

По асфальту в ногу грохочут сотни и сотни сапог, и этот жуткий, усиленный мегафоном голос все повторяет: