Что ты несёшь с собой. Часть I - Юлия Борисовна Жукова
– И часто он людей похищает? – скривилась я.
– Типун вам на язык, – махнула на меня рукой Буппа. – Никого он не похищает, наш амарданур не какой-нибудь дикарь!
– Ты ж говоришь, он забрал точильщиков?
– Забрал же, не похитил! – фыркнула Буппа. Увидев мой бессмысленный взгляд, она пояснила: – В жертву забрал.
Я перестала понимать что-либо вообще. Человеческие жертвоприношения нужны, чтобы добывать махару. Амарды её из людей не пьют, у них своей хоть отбавляй. Но у Саинкаеу и амарда-то нет! Только Ари Чалита в хрустальном гробу, и махара на горе – из неё. И махары той в воздухе растворено столько, что ложкой есть можно. Так какие жертвоприношения?!
– Пойду-ка я на это посмотрю, – выдавила я, встала и выбежала из дома, несмотря на Буппины возражения и недоеденный завтрак.
Около дома точильщиков собралась небольшая толпа – слуги, ученики и даже охотники пришли полюбопытствовать, что там произошло. Я выставила перед собой жетон и протолкалась ко входу. Двое стражников попытались меня не пустить, но жетон их убедил.
Внутри оказалось тихо и пусто. Я сунула нос в пару комнат, но не увидела там ничего особенного – те же верстаки, те же развешанные по стенам инструменты. Если амарданур забрал мужиков себе, то что я собиралась тут увидеть? Следы борьбы? Вряд ли слуги могли бороться с амардом. Особенно с амардом, которого нет.
Когда человека приносят в жертву, чтобы извлечь из него махару, она выходит постепенно, отчего человек бледнеет, слабеет и наконец засыпает – сном, от которого уже больше не проснётся. Если бы над точильщиками провели такой ритуал, я бы увидела их тела. Но если их «забрали» ночью, то вряд ли эти тела остались на рабочих местах. Я прошла в глубь одной из мастерских и приоткрыла дверь в спальню работника.
Сначала мне показалось, что листья и цветы, обыкновенно растущие из стен и перегородок внутри древодомов, тут разрослись уж очень рьяно, но, присмотревшись, я поняла, что передо мной одна из статуй-кустов, только на сей раз в лежачей позе.
Я подошла поближе на едва гнущихся ногах. Да, это несомненно был точильщик, я его узнала. Разговаривала с ним, когда пыталась понять суть проблемы с заточкой. Молодой, коренастый мужик, с небольшой бородкой – это точно был он, только теперь вместо плоти и волос его образ складывался из переплетения тонких гибких веток. Открытые глаза со спиральками свёрнутых побегов вместо зрачков, без выражения смотрели в потолок. Я на всякий случай тоже глянула, но там не было ничего, кроме обычных белёных досок.
Куст-статуя всё ещё был накрыт лёгким покрывалом, хотя одежда, в которой человек спал, тоже превратилась в переплетение ветвей. Превратилась – потому что я не могла представить себе, как ещё это могло случиться. Я даже ковырнула ногтем кору одной из веток на плече статуи, ожидая, что оттуда выступит кровь, но увидела только зеленоватую, едва влажную древесину. Откуда в кусте влага, если он лежит в кровати на втором уровне, на дощатом полу? Я сдёрнула со статуи покрывало, отметив, что длинная туника, изображённая ветвями, неопрятно сбилась вокруг ног, точно так, как бывает у спящего человека. Если я всё ещё надеялась, что статуи – осознанное дело рук какого-то создателя, изображавшего людей с портретным сходством, то эта надежда окончательно растаяла. Никто бы не увековечил человека в неопрятно задравшейся тунике. Так же как не стали бы создавать образы людей, ковыряющихся в зубах или рассматривающих собственную пятку, а я видела в резиденции и таких.
С влагой тоже стало понятнее: ветви, из которых свивалась статуя, росли прямо из стены. Одна из лиан, образующих древодом, утолщилась и выпустила из себя целый пучок побегов, которые… что? Проросли в спящего человека и заместили собой его плоть?
Мне внезапно стало очень душно. Я выпустила из руки покрывало и повернулась вокруг себя, выискивая какое-нибудь движение, разворачивающийся растительный ус, пучок листьев там, где только что ничего не было. Я сама жила в древодоме. Правда, моя кровать стояла не у стены, но если уж эти штуки вырастали на такую высоту, что им дотянуться до середины комнаты?
Я выскочила из спальни несчастного работника в мастерскую, а оттуда в коридор, и там замерла. Когда я входила, все двери стояли закрытыми, но теперь одна была настежь. Я прокралась внутрь. Там никого не оказалось, кроме ещё одного куста с лицом рабочего. В бестолковом возбуждении я обежала все спальни и проверила всех до единого точильщиков – никто не избежал превращения в куст. Даже те, кому не спалось, и они сидели на краю кровати или возились в мастерской, когда их настигли лианы, всё равно обратились в кусты.
Сверху донёсся какой-то шорох, и я вспомнила про предводителя точильщиков. Преодолев лестницу в три прыжка, я влетела на верхний уровень и чуть не врезалась в спину стоящего передо мной мужчины. Это точно не был главный точильщик – слишком высокий и аккуратно сложенный, с длинными прямыми волосами, разложенными поверх голубой чокхи, от которых на меня повеяло травянистым запахом. Я, должно быть, издала какой-то звук, и мужчина обернулся. Это был праат Чалерм.
– Пранья? – нахмурился он. За ним я тут же увидела точильщика – вернее, куст, изображающий его нескладное тело, напоминающее паука-косиножку, его космы и встопорщенную бороду. Похоже, лианы настигли его за ужином, судя по открытому рту и поднесённой к нему руке с чем-то зажатым между пальцами. Что это было, я не могла бы сказать, потому что оно тоже теперь превратилось в скрученный побег, но перед статуей по-прежнему стоял круглый деревянный поднос с парой мисок и засохшей лепёшкой. От левой стопы статуи тянулись стволики потолще – к стене, из которой они выросли. Очевидно, достать через полкомнаты для них не составляет препятствия…
– Пранья, – снова окликнул меня Чалерм. Я подняла на него глаза и поспешно моргнула: так таращилась, что стало неприятно от сухости.
– Лианы… –
