Кафетерий для спецназа - Яна Тарьянова
Тарлах не выдержал: запах манил, щекотал ноздри, рот наполнила слюна. Очередной праздник… а вдруг? Он осторожно потянул к себе горбушку, выломал кусок мякиша, теряя надежду — на скатерть посыпались черствые крошки. Горло обожгло горькой пылью, живот резануло, будто нож кто-то воткнул. Он ухитрился не закашляться, даже не согнулся в три погибели, только выступившие слезы сморгнул. Огляделся по сторонам, встретил сочувственный взгляд. Жена брата — славная, домовитая волчица. Отец на невесткин хлеб не нахвалится. Это не с пекаршами, это с Тарлахом что-то не так.
И не спишешь на то, что воевал. Лоб забрили «чертовой дюжине», трое полегли в чужой земле, в боях с людьми, двое после войны остались в городе. От вернувшихся в деревню альф волчицы поначалу шарахались — слишком сильно пахли смертью и кровью — а потом привыкли. Да и выветрилось наносное. Жизнь-то в деревне мирная.
Тарлах отложил горбушку и понял: пора уходить, в праздник легче сбежать, не прощаясь. Пока не навлек беду на семью, пока вечно недовольный альфами жрец Хлебодарной не отметил дом черной лентой, объявив, что в Тарлаха вселился дух охотника-отступника.
Дремавший волк встрепенулся: как это — уходить? Зверю не нужен хлеб. Ему приволье в деревне: лес рядом, в избе — крепкий подпол, с дворовым лазом. Куда уходить, зачем? К ночи зажгут костры, первыми, как водится, перекинутся волки, оббегут вдоль околицы, проверяя изгородь. Переливчатым воем доложат волчицам — можно. Стая соберется на площади, затянет хоровую песнь, славя ночного охотника Камула, чтоб не обижался на дневные здравницы, отданные Хлебодарной.
«Нельзя оставаться, — объяснил волку Тарлах. — Не успеешь оглянуться, как наступит Сретение. Я опять не трону пирог и печенье, и жрец скажет — вот он, охотник из Своры, которую прокляла Хлебодарная. Могут закидать камнями, а могут сжечь дом — чтобы дым унес скверну в небо. Надо уходить. У здешнего жреца слишком много власти, нам нужно искать место под боком у Камула».
Волк недовольно зарычал, но согласился: жену брата надо поберечь. Она не должна жалеть о том, что сменила логово, она не виновата, что в родню затесался урод.
Договорившись со зверем, Тарлах выскользнул из-за стола, таясь за изгородями, пробрался к дому. В мешок полетели смена одежды, кожаная куртка с вшитыми стальными пластинами — уберечь двуногого от удара в спину — широкий охотничий нож и пакет с вяленым мясом. Тарлах глянул на плетенку с сухарями, вздохнул, поклонился домашнему алтарю с фигурками Хлебодарной и Камула, и вышел прочь: рвать нити судьбы и присохшие бинты надо разом, не удваивая боль.
Наезженная дорога стелилась под ноги. Тарлах решил не обращаться до ночи, бежал, выматывая двуногое тело, прогоняя плохие мысли срывающимся дыханием. Он убеждал себя, что уходить из деревни пришлось бы и без недовольства жреца. Не люб он был тамошним волчицам, никто на сеновал не зазывал. До нынешнего дня Камул миловал, ни к кому не подталкивал, не нашептывал: «Это твоя пара». А если бы поманил запахом, завлек надеждой, а в ответ — отказ, отпор? Тогда только с жизнью прощаться: сам не уйдешь, волка не уведешь, и будешь маяться, пока волчица не попросит у Совета защиты от постылого. А потом уже альфы стаей задерут. Такой судьбы Тарлах ни себе, ни другу, ни врагу не пожелал бы — нынешние беды за беды считаться не будут.
К развилке он добежал в сумерках. Глянул направо, глянул налево, спросил у волка: «К кошкам или на тракт?» Тракт вел к городу, где Тарлах уже бывал, и жалел, что ни ему, ни волку там не нравится. Жрец называл город «каменной ловушкой», а деревенские эти слова за ним хором повторяли. Тарлах вежливо поддакивал, а в глубине души сокрушался, что остронюхим уродился — без этого сумел бы прижиться в городе, может, и волчицу бы себе уже нашел. Но не повезло: от городской вони с души воротило, не только хлеб — каша и картошка в горло не лезли.
Вторая дорога — мимо кошачьих деревень — была то открыта, то закрыта. Волки и камышовые коты бесконечно ссорились, мирились, пропускали друг друга на ярмарки, передумав, грабили обозы, а потом в отместку жгли поля и плавни. Тарлах по молодости с желто-серыми котярами не раз дрался, знал, что они, навалившись толпой, могут и медведя забить. Он решил рискнуть. Не перекидываясь, добежать до брода через Власенку, а потом уже спокойно путешествовать от одного людского хутора к другому, добраться до границы медвежьего царства. Примериться к тамошним городкам — вдруг в каком-то понравится?
Стоило свернуть, как глаза от вони резать начало — коты щедро пометили заросли едкой мочой, предупреждая: «Это наши наделы. Не суйся». Тарлах бежал, стараясь дышать ртом, прислушиваясь к далеким звукам. Коты встречали самую короткую ночь в году протяжным мяуканьем, переходящим в надрывные вопли. Они не признавали Хлебодарную, не видели надобности добавлять к рыбе ломоть хлеба. И Камулу не доставалось ни крошки, ни кости — потому что пёс. Коты славили вероломного бога Арея — они почитали предательство и хитрость выше честного боя и доброй охоты. Волк злился, но не подталкивал Тарлаха сойти с тропы — чужая земля, чужая правда… числом сомнут.
Коты не жгли костров на Солнцеворот. Волки переняли этот обычай у людей. Те сначала в реках и озерах купались, потом венки по воде пускали, зажигали на берегу костры и через огонь прыгали. Волки, наоборот, жгли костры на общинной площади, а потом стаей выходили к реке, выбрасывая в воду головешки, чтобы уберечь село от пожаров. Волки бежали на лапах, волчицы несли угли в корзинах.
Когда к ночной прохладе прибавилась сырость от вод Власенки, Тарлах услышал жалобный, безнадежный зов. Тявканье лисицы терялось в заунывном кошачьем вое и гомоне голосов. Тарлах зарычал, остановился. Волк потребовал: «Помоги ей!». Нельзя было бросить на растерзание кошкам лисицу. Родня — пусть и дальняя.
На берегу реки происходило что-то странное. Коты толпились, подвывали, словно оплакивали вождя, подбадривали друг друга: «Лгунья! Арей примет жертву! Колдовка! Казнить лгунью!»
Те, кто стояли на ногах, усердно трудились. Привязывали лисицу к бревну веревками и травяными путами, а к бревну — мешки с камнями. Тарлах понял, что коты вспомнили о древнем обычае и собираются отправить лисицу навстречу мучительной смерти. Обремененное камнями бревно могло плыть по течению очень долго: то погружая жертву в воду и заставляя захлебываться, то позволяя сделать глоток воздуха. А
