Сон в летнюю ночь - Анна Корнова
— Полковник, а окажись Вы на месте Эдмона, как поступили, когда бы у Вас коварно отняли невесту? — это Юлия Менгден в заточенье стала кокетничать со скучным адъютантом Антона-Ульриха. Больше строить глазки было некому.
Не успел полковник ответить, как Анна Леопольдовна произнесла:
— А ведь происходит всё именно так, как Вы, Виктория, мне предсказывали.
— Что предсказывала? — зазвучал хор голосов.
— И кормлю Иванушку сама, и купаю…
— Когда я Вам этот ужас обещала? — Виктория помнила, что плохих предсказаний никому не делала, не в её правилах.
— Да когда Иванушка родился, а тетушка, царствие её небесное и вечный покой, его к себе в комнаты забрала. Я так хотела, чтобы рядом с моей детская кроватка стояла, вот и попросила Вас ответить, когда же я буду с моим ангелочком проводит всё время.
— Ну и память у Вас, Анна Леопольдовна! — восхитилась Вика. — Не память, а стальной капкан.
— Вы тогда обещали, что саморучно буду кормить и купать младенца. И я обрадовалась, не поняв, что сбудется сие слова в заточении.
Все замолчали. Слово «заточение» было впервые произнесено, но смысл его был присутствующим ясен. Это не остановка на пути в Брауншвейг, это именно заточение. Но было им ещё не ведомо, что по всей стране изымаются и переплавляются монеты с профилем Иоанна Антоновича. Медали с его изображением отнимаются у награждённых и уничтожаются. Тысячи приказов, распоряжений, все официальные бумаги пересматривают педантичные представители Тайной канцелярии. Каждая бумажка, каждая записка, в которой упоминалось имя Иоанна Антоновича, отправлялись на костёр. Пусть имя Иоанна Антоновича превратится в пепел — никакой памяти, всё, что связано с годом правления мальчика-императора, должно быть предано забвению!
XXV. Рязанская губерния, Раненбург, 28 августа 1744 года
Брауншвейгскому семейству так и не суждено было увидеть сказочный замок на берегу озера. Год их продержали в каменных казармах на окраине Риги, год в крепости Дюнамюнде, а затем перевезли подальше от границы в крепость Раненбург, затерявшуюся в Рязанской губернии. Императрица посчитала, что свергнутый с престола Иоанн Антонович опасен для дальнейшего благоденствия империи, ему уже исполнилось три года три месяца и двенадцать дней. В раненбургской крепости были приняты чрезвычайные меры: караул поставлен по всему периметру крепости, окна заколочены наглухо, охрана, насчитывавшая двести шестьдесят четыре человека, дежурила и внутри зданий, и снаружи.
Вике было знакомо странное название — Раненбург. Это железнодорожная станция города Чаплыгина. Она это хорошо знала: в Чаплыгине жили родственники отца, в детстве не раз там гостила. Может, если пойти от станции (хотя не похоже, чтобы железная дорога уже была построена: поездов не слышно), она бы нашла место, где будет через триста лет жить её родня. Но за ворота пойти нельзя, только во внутренний двор разрешается арестантам выходить гулять.
«Фонтан устал струячить вхолостую», — громко объявила сама себе Виктория, прочитав записку Анны Леопольдовны с просьбой прийти к ней и в очередной раз успокоить впавшую в отчаяние Юлиану. Виктория не могла больше вселять надежду, уговаривать… она устала в течение трех бесконечных лет успокаивать окружающих и себя. Иногда Виктория тоже начинала верить, что в один прекрасный, да что там прекрасный — распрекраснейший — день прискачет курьер с предписанием отправить их в далекую Браушвенгию. И уже не надо будет никого утешать, ждать того страшного, что угрожающе выглядывало из тёмных углов, душило в тяжелых снах, пугало жуткими предчувствиями. Но быстро лопался мыльный пузырь радужных надежд, и отчетливо проступало — не выпустят: либо заживо гнить в заточении, либо… Виктория ежилась, от этих мыслей становилось страшно. И ведь попала в этот переплет только по своей глупости — кто её гнал? Перед Слеповраном страх? Да что тот страх по сравнению с этим, ежедневным, ежеминутным ужасом ожидания конца. Главное, сама, всё время сама — сама проглотила тот злосчастный порошок, сама полезла в лапы к Слеповрану, сама вызвалась сопровождать Брауншвейское семейство, сама всегда оказывалась в ненужное время в ненужном месте. В Петербурге как-то выскакивала из передряг — Мальцев помогал, а вот теперь даже Мальцев не поможет. Да и откуда здесь взяться Мальцеву… Печальные раздумья прервал скрип ворот. Виктория посмотрела вправо и обомлела: по выкошенной траве двора в мундире зеленого сукна с красным подбоем, блестя начищенными медными пуговицами, к ней шел Сергей Афанасиевич Мальцев, высокий, конопатый, круглолицый, счастливо ей улыбающийся. Господи, этого не могло быть! Так не бывает.
— Виктория Робертовна! Всю думал, какой Вас найду, а Вы ещё краше стали! — Мальцев радостно смотрел на Викторию. — Ну, чего Вы молчите? Не узнали?
— Кроме воскрешения мертвых, на этом свете возможно всё, — выдохнула Виктория.
— Я с бароном Андреем Николаевичем Корфом прибыл. Они высочайшее повеление привезли, ну, и я в Раненбург напросился, — Мальцев покраснел всеми веснушками, — надеялся с Вами повидаться.
— Какое повеление? Выпустят нас отсюда наконец? — у Виктории голос задрожал от волнения.
Мальцев замялся:
— Вы, Виктория Робертовна, раньше времени Анне Леопольдовне не сообщайте. Я не знаю, но похоже, что отсюда дальше отправят.
— Куда же дальше? В Брауншвейг?
— То мне неведомо. А как Вы, Виктория Робертовна, не хворали? Уж больно похудели.
— Спасибо, это не худоба, это стройность. А Вы, Сергей Афанасьевич, как? Не женились? Уж больно хорошо выглядите.
— Да что Вы, Виктория Робертовна, когда жениться? Служба. Да и не на ком. А чего это у Вас глазки такие грустные?
— Действительно, с чего бы это? Ведь мы уже который год на собственной яхте дрейфуем около Монако, и всё вокруг переполнено позитивом.
— Виктория Робертовна, Вы вся такая же! А я переживал, что Вы поменялись…
Виктория и Мальцев несли вздор, казавшийся им почему-то важным, даже не замечая, как двор крепости стал заполняться людьми. Офицеры, солдаты, пешие, конные… Мальцева окликнули.
— До свидания, Виктория Робертовна, — Мальцев вновь покраснел и неожиданно крепко сжал Викину руку. — До скорого свидания! — и побежал, смешно перепрыгивая лужи.
В тот же день барон Андрей Николаевич Корф встретился с узниками. Зять императрицы Елизаветы, посланник по наиважнейшим делам, вначале держался надменно, но, встретив полное смирение заключенных, растерялся, а вид златокудрых детей его и вовсе растрогал, и к концу встречи в глазах Андрея Николаевича стояли слезы. О предстоящем маршруте камергер не говорил, но велел собирать вещи и
