Лесса Каури - Стрекоза для покойника (СИ)

— Кому? — живо заинтересовался волосатик.

— Найджелу, прости господи, Паршонкову! Вот ведь сволочь…

Лука решительно спустила ноги с кровати, нащупала кроссы.

— Ты куда? — забеспокоился Михал Кондратьич. — Хозяин велел тебе его дожидаться!

— Хозяин? — не поняла девушка.

— Ярослав, — пояснил мужичок и встал в дверном проеме, раскинув ручки. — Не пущу! Ибо приказ был — не пущать!

— Можно я в туалет выйду? — рявкнула рассерженная Лука.

Перед глазами представали сцены пыток Найджела, одна другой краше. Вот унитаз, опять же… Говорят, в них можно замачивать!

— А! Это можно! — кивнул собеседник. — Только бежать не вздумай — назад приведу!

Лука снисходительно усмехнулась. Поймать этого хоббита и повесить за шкирман на гвоздик в прихожей!

— Сама ты хоббит! — сказал ей в спину мужичок. — Бабайка я. Михал Кондратьич Бабайка! И не вздумай смеяться!

Ванная с туалетом в доме Яра находилась в каморке рядом с прихожей. И даже душ тут присутствовал, правда, текла из него ледяная вода. В сложившейся ситуации это было то, что нужно: девушка все время ловила себя на ощущении, что продолжает спать и видит сон. Но сунув голову под душ и едва не заорав, она с грустью поняла — не спит, окончательно и бесповоротно.

— Эй, чулидка, ты там живая? — раздался обеспокоенный голос за дверью.

— Живая, — пробормотала она, ища глазами полотенце, — только мокрая и замерзшая!

— А мы щас чайку! — сообщил волосатик. — Ты с чем бутер будешь — с сыром или с колбасой?

— С сыром и колбасой!

— Обжора!

— Жадина!

Несерьезный диалог с несерьезным собеседником Луку совершенно успокоил. Что было — не вернешь. Что случилось — не исправишь! Слава богу, что пропавшая стрекоза не имеет к ней никакого отношения!

Из ванной девушка выходила взбодрившейся, потягивала носом — с кухни пахло жарившейся яичницей. Михал Кондратьич Бабайка что-то напевал в унисон шипевшим на сковородке яйцам, гремел посудой. Интересно, как он, коротыш, доставал до буфета, плиты и стола? Она собралась было направиться на кухню, посмотреть на этакое диво, как вдруг будто кто-то дунул в ухо. Голос был не слышим, не осознаваем, однако это был голос, о чем-то просивший, куда-то зовущий…

Лука развернулась, толкнула дверь в другую комнату и обнаружила ее почти пустой. В углу стояла кровать, в другом — находилась лестница, ведущая на второй этаж. Сквозняки играли пылинками со ступенек, будто чертили некий вектор, указывающий направление. Затаив дыхание, девушка поднялась наверх.

Комната была большой. Дощатые полы и балясины потолка выкрашены темно-вишневой краской, стены обиты пожелтевшей от времени вагонкой. У одной стены раскорячился огромный, ручной работы сервант, похожий на пень древнего дерева, у другой — старинное трюмо со столиком на львиных лапах и такой же стул. Под наглухо забитым окном стояла двуспальная кровать, матрас на которой был завернут в потемневший от пыли полиэтилен. Комната так не вязалась с простой и дешевой обстановкой внизу, что казалась сказочной. Лука будто шагнула из одной реальности в другую. Еще больше это ощущение усилилось, когда она увидела стойку для оружия, увешанную разной длины мечами и кинжалами. Хотела было подойти к ней, но отвлекли пожелтевшие фото на трюмо, в простых деревянных рамках. На одном из них небо изображало такую знакомую птицу…

И действительно, белое облако было и на этой фотографии! Они проводили время все вместе в тот день, на берегу какого-то озера — Этьенна с Петром, Эмма с мужчиной, уже виденным Лукой на другой фотографии, и та белокурая красавица с огромными глазами, чуть позади которой на этом фото стоял… молодой Борис Гаранин. Его руки лежали у нее на плечах, она чуть откинулась назад, будто нуждалась в ощущении его тела, как некой опоры. Здесь сразу бросилось в глаза ее сходство с Алусей. Те же тонкие черты лица, большие глаза и высокие скулы. Такой же эльф, только взрослый и не несущий во взгляде печать обреченности!

Заскрипело старое дерево, заставив Луку вздрогнуть. Внизу, на кухне, Михал Кондратьич гнусаво напевал ‘Паромщика’ и ничего не слышал. Рассохшаяся дверца трюмо раскрылась. С покосившейся полки съехала и, рассыпавшись, упала на пол кучка фотографий.

Смешной лохматый мальчишка, улыбается щербатым ртом. Глаза — большие, задумчивые, явно материнские, но черты лица более основательные, и нос пока не сломан…

Он же играет со щенком, не менее лохматым, чем сам. Противники отнимают друг друга веревку, завязанную узлами…

Жених и невеста. Она в пышном платье и смешной шляпке-таблеткой, с которой спускается фата до самого пола. Глаза сияют неизбывным счастьем. Он в строгом костюме и уродливом широком галстуке (сейчас таких не носят). А чёрные костюмы он любит и до сих пор…

Судорожно вздохнув, Лука села прямо на пол, перебирая бумажные прямоугольнички, запечатлевшие жизнь чужой и поначалу счастливой семьи.

Они на берегу моря. Гаранин-старший основателен как скала — с таким ничего не страшно.

Семья еще где-то… Он не улыбается, она смотрит на сына, тянется, чтобы поцеловать в блондинистую макушку. Яр прижимается к её боку, не стыдясь родительской нежности. Доверчивый, ласковый парень!

Она вдвоем с сыном…

Она вдвоем…

Вдвоем…

А эта фотография относительно новая, цветная… По полю взявшись за руки гуляют двое: она и незнакомый мужчина, не уступающий Гаранину-старшему в габаритах. И если она смотрит вдаль, будто видит там будущее, — он смотрит на неё, откровенно любуясь. У него лукавые морщинки в уголках глаз и рта, как у человека, который много и с удовольствием смеется, и куча веснушек, так не вяжущихся с фигурой и грацией тяжелоатлета.

Лука вновь и вновь перебирала фотографии и ловила себя на чувстве, очень похожем на зависть. Здесь, на фотокарточках была запечатлена любовь, как она есть. Вспомнились свадебные фото родителей. У мамы… Валентины Игоревны напряженное лицо, у отца — спокойное и немного насмешливое. Спроси Лука у родителей сейчас, любят ли они друг друга, что получила бы в ответ? ‘Не задавай глупых вопросов!’ — от матери. ‘Насмешила, доча!’ — от отца. И дополнительную ремарку от брата: ‘Во, дура!’ Почему так?

— А никто не знает! — раздался вдруг голос над ухом.

Лука подскочила, выронив фотографии.

Михал Кондратьич сидел на трюмо, задумчиво жуя кончик собственной бороды.

— Любовь, она как птица, чулидка! Коли на тебя слетит и на сердце сядет — запоет так, что заслушаешься. Но в неволе жить не будет. Погибает быстро…

Лука аккуратно собрала фотографии и протянула ему.