Не мой, не твоя (СИ) - Шолохова Елена

— Нет, — Тимур отвел взгляд, убрал руки. Заметно было, что ему совсем не хотелось отвечать. — Конечно, нет. Я не настолько шизоид.

— Тогда почему?

Он тягостно вздохнул.

— Ну, пока ты в душе была, тебе позвонили. Телефон твой на полу валялся, я решил надо поднять, чтоб не наступить случайно. А тебе как раз эсэмэска пришла. Ну я и прочитал. А там, типа, давай, вперед, подружись любыми правдами и неправдами со своим боссом, он нам будет полезен. Я ж не знал тогда, что у тебя такая жопа с твоим свекром. Да ещё, понимаешь, на старые дрожжи. Не то чтоб я зуб заточил, но как-то сразу вспомнилось и наслоилось. Ну я и… вспылил, короче.

То, видимо, было сообщение от юриста, догадалась я.

— Но почему ты просто не спросил меня?

— Ты тоже не спросила про Юльку, какую-то фигню придумала и собралась уезжать. Но прости, конечно. По-скотски вышло.

— Ну да, не спросила и придумала, только мой отъезд — это все-таки не то же самое. Это бы тебя никак не унизило, не оскорбило.

— Никак не унизило… — покачав головой, тихо повторил Тимур. — Да меня бы это добило. Я реально чуть с ума не сошел после твоей эсэмэски.

— Ну да, — усмехнулась я.

Тимур снова порывисто придвинулся ко мне, взял за руку, заглянул в глаза.

— Марин, ты что, реально не понимаешь, как я к тебе отношусь? Не видишь, что я тебя люблю? Что за тебя на всё готов? — вспылил он.

Я растерялась. Да, он сказал «люблю». Только это было далеко не романтичное признание. Говорил он с жаром, резко, зло и очень искренне. И именно в этот момент, как когда-то давно, защемило в груди. Мы смотрели друг на друга и всё понимали без слов. Есть он, есть я, всё же так ясно и просто. Он — мой, всегда был моим. Раньше — моим мальчиком, теперь — мужчиной. И почему я так долго этого не осознавала?

— Я тоже тебя люблю, — без малейшего стеснения ответила я. Сейчас это казалось таким естественным.

Несколько секунд Тимур ещё смотрел на меня, и я уверена была, что думает он то же самое. Потом он запустил руку под влажные волосы, наклонился, поцеловал в губы…

Я так и не ушла от него этой ночью. Откровение за откровение — мне пришлось рассказать ему про шантаж его отца. Потом, соответственно, успокаивать.

— Я давно уже это пережила, и ты не принимай так остро.

— Да мы вообще могли бы не встретиться больше! Я не собирался сюда возвращаться, пока не узнал, что отцу недолго осталось.

— Ну ведь встретились же.

— Нет, он не должен был так поступать с тобой, — упрямо повторял Тимур. От него прямо-таки волнами исходила ярость. И видно было, как ему больно.

— Я ему устрою! — негодовал он.

Я, пристроившись у него на плече, положила ладонь ему на живот.

— Завтра же к нему поеду, то есть уже сегодня.

Я обвела пальцами рельеф его пресса, прошлась до груди, потом опустилась в самый низ.

— Выскажу всё… ему…

Голос Тимура дрогнул, дыхание стало прерываться. Он замолк, словно забыл, о чем говорил. Снова шумно, протяжно выдохнул, на миг прикрыл глаза, потом перевел на меня потемневший и слегка поплывший взгляд. Я не останавливалась, внезапно ощутив, что и сама распаляюсь, глядя, как меняется Тимур от моих нехитрых ласк, как его ведет. Впрочем, мне самой вскоре стало не до наблюдений…

До утра мы забыли о его отце, да и вообще обо всем. Встали, совершенно не выспавшись, но я даже не припомню, когда еще на душе было так хорошо. За завтраком Тоня делала вид, что ничего не замечает. Хотя трудно было не заметить долгие взгляды Тимура, наши многозначительные улыбки, стоило лишь нечаянно коснуться друг друга. Но потом Тоня всё же выдала:

— Я так понимаю, Мариночка, ты никуда сегодня не уезжаешь? Я рада.

Потом Тимур поднялся из-за стола:

— С удовольствием послал бы всех к черту, но надо ехать.

— Так остался бы, — подхватила Тоня эту идею. Я, хоть и скромно молчала, тоже была бы очень не против. Но Тимур вздохнул:

— А кто будет работать, семью содержать? — затем обратился ко мне: — Проводишь?

Мы целовались в прихожей так, будто на год расставались, пока нас не прервал его сотовый. Нехотя Тимур оторвался, с явным раздражением достал из кармана телефон. Взглянув на экран, нахмурился.

— Из дома звонят, — сообщил мне и принял вызов.

Я прислушивалась и вовсе не из любопытства. Вот так бывает — еще ничего не знаешь, а уже чувствуешь — что-то случилось. Что-то нехорошее.

Закончив разговор, совсем короткий, Тимур растерянно произнес:

— Влад звонил. Отцу совсем плохо. Наверное, он… — Тимур осекся, отвернулся, сглотнув, глухо продолжил. — Просил заехать, что-то важное хочет сказать…

Тимур

Я мчал к отцу, раздираемый самыми противоречивыми чувствами. Злость никуда не делась, конечно же. Меня ещё тогда выбило, когда он признался, что выпроводил Марину вон. Но всё оказалось ещё гаже — он шантажировал её родителями. И самое поганое, что я-то знал — если б она не подчинилась, он эти угрозы выполнил бы и не поморщился. И уж насколько я не щепетильный, но такое даже для меня было дном.

Но как бы на него ни злился, как бы ни воротило от того, как он поступил с Мариной, я боялся за него. Боялся, что не успею повидаться, поговорить. За грудиной давило от острой и беспомощной жалости к отцу. И ведь знал же я, что долго он не протянет, видел анализы, с врачом говорил, ещё когда только приехал, и всё равно оказался не готов. Хотя, наверное, и невозможно подготовиться к смерти близкого. Не верилось, не хотелось в это верить…

На Ангарском мосту образовалась пробка. Трафик встал. Двигались буквально в час по чайной ложке. Я психовал, дергался, крыл матом столкнувшихся дебилов, да вообще весь на нет извелся, пока переехал этот чертов мост. И как только выехал за город, втопил на полную.

Влад уже меня поджидал. Обычно деревянный на эмоции, сейчас выглядел абсолютно потерянным.

— Ночью был приступ… метался, кричал, тебя всё звал… мы вызвали врача… — докладывал он торопливо и сбивчиво, пока я поднимался по лестнице. — Вообще, он почти все время спит… из-за уколов этих… но без них еще хуже. А вот час назад Сергей Михайлович пришел в себя, сказал, что скоро… ну это… сам понимаешь. Попросил тебя позвать скорее…

Я вошёл в отцовскую спальню, и в нос сразу же ударил запах тяжелой, затянувшейся болезни. В кресле у окна клевала носом сиделка, но, заслышав скрип двери, проснулась, проморгалась, вскочила. Поздоровавшись, тут же принялась перебирать что-то на тумбочке с озабоченным видом.

Я медленно подошёл к кровати. Отец лежал среди подушек, и казался таким худым и маленьким, вообще каким-то усохшим, что сердце екнуло и перехватило горло. С минуту я стоял над ним не в силах издать хоть звук. Всё это — и вид его, и тяжелый запах, и ощущение неотвратимого конца — придавило меня жестко.

Я тронул его руку, сухую, дряблую, с желтоватой и тонкой как пергамент кожей. Потом сжал крепче и тихо позвал:

— Папа.

Отец услышал. Задышал чаще, сомкнутые веки дрогнули. Затем он с явным усилием приоткрыл глаза. Совсем едва, но я чувствовал, что он меня видит. Губы, сморщенные и бескровные, сразу задрожали. Он сумел лишь сипло вымолвить:

— Тимур… сынок…

И сразу зашелся в приступе кашля. Сиделка подскочила, чем-то его напоила. Уж не знаю, чем, однако кашлять он перестал. Хотя дыхание все равно осталось тяжелым и свистящим.

А я смотрел на него в каком-то ступоре. Почти не узнавал. Отец, который всё мог, который держал всех в кулаке, не был в состоянии даже попить сам. Да он и внешне на себя больше не походил. От жалости к нему всё внутри болезненно сжималось. Получается, какая разница, насколько ты сильный и крутой, неважно чего ты добился, когда всё равно всех ждет один конец.

Я уже и не надеялся, что он сможет нормально говорить. Просто сел с ним рядом, по-прежнему сжимая его ладонь. Пусть успокоится. Пусть знает, что зла я на него не держу. Сейчас я и в самом деле злости не чувствовал, жалость вытеснила всё.

Но отец, сипя от натуги, тихо произнес: