Владимир Витвицкий - Книга сновидений
— What can I do for you, my dear friend? — успел, однако, расслышать сказочник затихающий голос прекрасной охотницы, склонившейся над его классовым врагом. Как же все-таки у них до зависти все просто, у этих дипломатов! И как сложно у тарнзитариев!
Он понимал, что его ведут, что чрезвычайно расплодившиеся в последнее время дети Матвиенко уже вышли на охоту, и что его забег скорей всего длиною в день, и что точный выстрел не раздался лишь только потому, что скучающие дети и озабоченные делами службы дипломаты желают получить удовольствие по полной.
Охота началась, и его будут оттеснять к окраине, и дальше — в лес, в приграничье, а там первый снег и призрачная возможность спасения. Где же, если не в лесу уединений, у кромки сверкающих на солнце льдов? Поэтому ему дали фору и ждут только одного — правильного бега, и на бегу он, возможно, сумеет дотянуть до вечера. До вечера раздумий?
Конечно же, он побежал — туда, куда гнали — от центра к лесу, прозрачному для взгляда, с нетронутостью снега. Надеясь на удачу и авось, что почти привычно, даже логично, и на то, что чем дальше в лес, тем больше дров, что он, возможно, сможет там укрыться — найдя свою нишу или сменив ее.
Поэтому, не споря с судьбой и закинув за спину так удачно свалившийся прямо под ноги демокрутизатор, сказочник быстрым шагом припустил к окраине, петляя по неровным городским кварталам, немного суетливым по случаю утра.
А о начале охоты, кажется, узнали — какой-то усатый мужлан, вывалившийся из дружественной пельменной вместе с запахом пельменей, снял себя и без лишних слов отдал сказочнику бытовой теплобронежилет с разгрузкой и аптечкой.
Понимая несложные законы дип. службы и простоту запросов матвиенковых потомков, он играл по их правилам, и поэтому добрался до окраины живым. А затем и до опушки, и в течение нескольких часов уходил вглубь невысокого, северного, октябрьского и поэтому прозрачного леса. Уходил, а не бежал, ведь торопливость для сказочника — творческая смерть. Однако скользкие от неглубокого снега и слегка прикрытых им липких листьев сопки в конце концов вымотали его, а мысль, что охота — это почти всегда одно и тоже — прохожий, которого в силу понятных жизненных ошибок, или по подозрению, или просто неприятию уже называют транзитарием, бежит, а дети Матвиенко, которые по праву образа жизни называют себя охотниками, ведомые дипломатом лениво догоняют, срезая углы, эта мысль как-то не сильно придавала бодрости. Тем более не контачил настроенный на конкретного служаку подствольник…
А устав, не сразу заметил, точнее услышал обычно крикливых матвиенковых детей. Но ему и тут повезло: сказочнику в жизни без везения никак нельзя или очень трудно — какой-то нервный детина выстрелил в него издалека, но не попал. Хотя, возможно, это сделал дипломат, дирижируя охотой. По идее матвиенки неплохо стреляют, готовятся к охоте задолго до ее начала. Но они тучны телами и черствы душой, поэтому должны собраться кучей — чтобы каждому досталось по куску. Бывает, их подводят нервы — они хоть и показательно вислозады, но в чем-то еще люди.
Однако вскоре после выстрела сказочник услышал то, чего и ожидал — грубые детские крики. Они демонстративно громко переговариваются в цепи по мобилам, зная при этом, что их голоса воспринимаются усталым прохожим пострашнее пуль.
Готовясь к короткому бою или долгой осаде — как сложится, как выкинет судьба, сказочник забрался повыше, в самые камни… и здесь, на огромном валуне, оставленным недавним ледником, чувствуя спиной осторожное сужение смертельного кольца, он вдруг заметил большую серую тень. А заметил, вероятно, лишь только потому, что он — сказочник?
— Ну что, влип, писака? — то ли с юмором, то ли с сарказмом произнесла тень, потянувшись и дрогнув крыльями. — Дела твои плохи.
Это была тень Ангела. А он, не сразу заметив ее, сразу же узнал. Возможно, она только что упала на Землю. А может уже долго жила здесь, на этой планете, в пустынном северном лесу, пугая уже своей тенью, тенью тени, шаманов и науку. И, возможно, ей просто стало скучно и захотелось поболтать, перекинуться парой незамысловатых фраз с кем-нибудь не слишком глупым и не очень прагматичным? Развеять праздную тоску. А может быть и выговориться — почему бы и нет? Поймать взгляд понимания — всего лишь или всего ничего? Все может быть, и тут как раз попался усталый сказочник, с демокрутизатором в руках и с поиском меча в глазах.
— Спаси меня, — чуть отдышавшись, заговорил с ней сказочник, — и ты получишь то, чего не знаешь, но о чем подозреваешь.
— Пули уже летят в тебя, — то ли грустно, то ли равнодушно ответила ему тень, — а ты торгуешься. Нехорошо!
— Спаси меня, останови полеты пуль, и я подарю тебе Город Мертвых! — не сдавался сказочник. — Ты сможешь там жить. Где же еще жить тени, если не в таком городе? Там тебе не будет так одиноко и, быть может, там ты отыщешь тень любви?
— Пули уже летят в тебя.
* * *3. Тень Любви.
…цвет волос любимой.
Девушки: школьницы и недавние выпускницы, экономикой, молодостью и ненавязчивой строгостью Том Клайма, так прижившейся у нас, чуть чопорной и незаметно сдерживающей развязность движений, стройностью, достойной и простой, похожи на не в Париже придуманных парижанок. Но с русской красотой, что гораздо интереснее.
Волосы, в большинстве своем не испорченные вычурностью причесок — частом заблуждении стандартной мысли парикмахера о собственной индивидуальности, на беду или к счастью не знакомы и с красителем. Что за город, этот цвет повсюду! Фирменный знак, отличительная черта женских преобладаний и долгих мужских предпочтений, наследство многих поколений. В толпе привычных местных взглядов обладательницы темно-русых спокойных волн, каре и редких стрижек просто не могут представить, даже заподозрить о той силе тревожного огня, раздуваемого ими в душе случайного прохожего, чужака. В меру фамильярный диалог прохладного майского ветерка и волос… волос цвета волос любимой… легкий и неслышный, отзывается в нем громкими хлопками рвущегося знамени под порывами все еще горячего ветра давно сожженного внутреннего мира. Он видит этот цвет и тонет в однообразии чудес, но за спиною рваный звук не своих усталых крыльев, а движения горячей пустоты жгут глаза изнутри.
Город Мертвых: вокруг люди — как фантомы. Они реальны, вот они: о чем-то болтают друг с другом, куда-то шагают, сушат белье во дворах и плюют на асфальт, но кажется, что стоит прикоснуться к ним — и они расползутся мокрою золой. Воздух, плотный как вода, мешает ходить, сопротивляется, упираясь холодом невидимых локтей в грудь чужака. Им невозможно дышать — однажды отравленный нелюбовью, он застревает в горле и наполняет легкие сырым, тягучим тестом. И в полупустом троллейбусе пришелец чувствует это давление — много места и большие окна полны света, но немногочисленные пассажиры, которым до вошедшего нет никакого дела, лишь только присутствием своим выталкивают его из троллейбуса, города и всего этого нереального и холодного мира.
