Витязь в кошачьей шкуре (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна
Тут бабка пнула Василия ногой. И он, распластавшись в шикарном прыжке, сбил бабу с пустыми ведрами с ног, когда она уже собиралась закрыть дверцу. Баба бранилась. Баюн вылизывался, сидя у нее на широкой груди. А царевна с мягкого, крытого фряжским ковром сиденья заливалась смехом, как колокольчик.
— Он меня рассмешил! За него замуж выйду!
Баба опешила и больше не издала ни звука. Только ведра гремели, перекатываясь с ней рядом.
Василий залез к царевне на колени и запел. Но тут карета рванулась с места, как курьерский поезд. Баюн прикусил язык и взвыл от боли. А царевна, уже почитай убаюканная, тюкнулась головой с пышной прической и короной о заднюю стенку и зарыдала.
Ну вот как, скажите, петь, когда на тебя градом валятся жемчуга?
Выкинули Василия в каретные двери самым безжалостным образом. За шкирку раскачали и выбросили. Мамка-нянька с тяжеленными ведрами управлялась, что ей какой-то кот.
Глава 3
— Скотина ты трусливая бесполезная! Не баюн — недоразумение сплошное, — бранилась бабка. Но бизнес-идей у нее было, как на собаке блох.
Лес вокруг бабкиных хором был мертвый, а дорога, проходящая под стенами подворья — очень даже живой.
Шлялись по ней пешие и конные, царевичи, ищущие жен, купцы за богатством, испытывающие себя богатыри… Калики перехожие, звери рыскучие, птицы летучие, чуды-юды и вовсе уж фрики с гусем подмышкой или коровой на привязи.
Шастали туда и обратно, причем, обратно поток был пожиже, но тоже был.
Их даже указательный камень не смущал с угрозами потерять коня или жениться! Тем более что он весь покрылся мхом от древности, полностью скрывающим черты и резы. Да и далеко не все проходящие были грамотны.
Яга активным трафиком пользовалась в своих целях. Подрабатывала вещуньей, давала за деньги советы противоборствующим сторонам — похожие донельзя и вполне обтекаемые, чтобы избежать претензий от проигравшего. Гадала — за очень большие деньги — на засаленных картах и ромашках, сдавала терем на сутки, конюшни для транспорта… Купала гостей в бане, кормила обедами, занималась контрабандой артефактов… Ее давно могли бы посадить, как утверждала Гулишна, лет на сто за незаконную предпринимательскую деятельность, но поскольку бабка корешилась с местным нобилитетом, ей что угодно сходило с рук.
Вот и сейчас Яга, сидя на подоконнике распахнутого окна и вышивая на пяльцах, без стеснения делилась с чернавцем своим планом по организации гладиаторских боев. С тем самым чернавцем, что помог ей с транспортировкой плененного Василия.
Чернавец, кстати, не выпячивался. Голову всегда прятал под капюшон, руки в перчатки, кутался в плащ, точно мерз хронически. И шипел гадюкой. Шпионская личность, одним словом.
Баюн, дрожа от злости, яростно точил когти о столб, задевая лязгающую цепь. Лязг этот укрывался за тюком топоров, которые, витая в воздухе, строили зрительские трибуны вокруг двора. Летела золотистая стружка. А над далекими воротами вилось кумачовое полотнище: «Пойди туда незнамо куда, найди то незнамо что». А пониже был прибит квадратный плакат: «Кота не кормить!»
— Пришел ко мне давеча дурачок, Андрей-стрелец, — бабка ткнула рукой в сторону кумача. — Послал его евойный царь за каким-то лядом. «Найди, грит, то не знаю что»… Козлище! Вся его царская цель — пока муж не дома, подкатить к Андрюшиной молодой жене. Ну, он ко мне и пришел. Втемяшилось бедняге в башку, что баюн — именно то, что он ищет. Но не отдавать же ему кота задаром…
Бабка неприятно захихикала.
— Организуем бой: богатырь супротив нечисти, то бишь, баюна. А это сулит нам огромные перспективы!
И она перешла к подробностям. Чернавец звучно хмыкал, теребил капюшон плаща, излагал сомнения.
— Никакого честного боя, — хмыкнула бабка. — Чистый договорняк. Слушай, ты, мешок с костями, — обратилась она к Василию, который, насколько позволяла длина цепи, завис у нее под окном и подслушивал. — Выступит против тебя мужичок в трех колпаках железных. Ты первые два раздерешь аккуратненько. Ну, можешь и мужика слегка порвать — чтобы кровища во все стороны. А на третьем сдайся. Унесет тебя мужик — убаюкай гада, деньги прихвати — и домой. А мужика можешь загрызть, — некрасиво захихикала она. — А то сильно больно досужий. Все высматривает, выпытывает…
— А он колпаки растерзает? — усомнился чернавец, поглядев на баюна. — Когти-то у него не железные!
— Кузнец, что колпаки ковал — мой человек, — убедила бабка. — Проблем не будет.
Василия начали готовить к бою еще накануне. Сперва поднесли миску с горячим супом из куриных потрохов. Распатланная девка-служанка подтолкнула ее ухватом издаля, чтобы не оказаться с баюном на длину цепи. От миски шел пар и пах так, что Василию хотелось закатить глаза и упасть в обморок от счастья. Его торчащие из-под шкуры ребра играли, как ксилофон, нос раздувался, усы трепетали, когда баюн припадал к миске голодным избитым телом и едва касался жирных пятнышек на супе кончиком языка, проверяя, не обман ли зрения. После голода, побоев, издевательств он уже не верил, что такое возможно — еда, горячая, много…
Едким странноватым запахом, забитым вонью чеснока, он пренебрег. А когда дохлебал суп до донышка и отвалился от миски, еще не понимал, что с ним происходит что-то странное, списал это на сытость после долгого, мучительного голода. Голова казалась пустой и легкой и могла, как воздушный шарик, оторвать баюна от земли — если бы не туго набитый живот. Мир кружился, и цветные пятна летали перед глазами.
Пустую миску оттащили, и бабка перелила в нее зеленый взвар из кувшина с запахом валерьянки. Василий кое-как поднялся на лапы и потянулся к миске. Цепь не пустила. Кот взорал.
Гуля Гулишна подтолкнула миску к нему:
— На те мяун-траву! Жри. Навязали на мою голову нахлебничка…
Служанка была не в духе.
Бабка пнула ее ногой.
— Сухую траву неси! И краску!
Василий стал лакать из миски, надеясь перебить стремное послевкусие от супа. Лапы расползлись, и он шмякнулся на живот.
Запах валерьянки стал гуще. Под телом захрустели корешки. Сработали инстинкты, и баюн качался и валялся в валериане и утробно выл, не понимая, что избавлен от цепи с ошейником и может просто убежать. Потом его вычесывали, красили серебрянкой и полировали когти и, прикрыв дерюжкой, оставили спать.
Если бы он мог видеть себя со стороны, если бы мог видеть! Баюн бы или гордился собой, или испугался до обморока. Впрочем, испугаться и так было от чего. Василий всегда панически боялся высоты. Он всеми лапами вцепился в массивный столб, обмотанный цепью, на котором сидел. Обвился хвостом и свесил башку, глядя презрительным прижмуренным глазом на беснующуюся внизу толпу.
Неведомая злая сила перла изнутри Василия, делая страх не таким уж безудержным. Вот сам он был реально страшен: метра два на полтора распушенного светящегося кота, такого же широкого, как занятый им столб. Опасные глаза, железные когти и презрение в желтом взгляде. Уши дергались от неприятного шума, усы топырились, готовые проткнуть всякого, кто окажется достаточно близко.
Казалось, даже столб под баюном раскачивался, хотя на деле стоял, как скала. А все бабкино зелье!
А еще шесть здоровых мужиков, напрягаясь, пуча глаза и задирая к небу багровые лица, натягивали толстенные цепи, идущие от кошачьего ошейника, всеми позами показывая, как же страшно и опасно им удерживать кота.
Тянули они равномерно, не причиняя Василию неудобства. Да и бабка шепнула на ушко, что в нужный миг ошейник распадется сам.
Выметенное пространство ристалища окружала толпа. На деревянных трибунах никто не сидел спокойно, гомонили, прыгали. Столько пышных кафтанов, воротников-козырей, холодного оружия, мохнатых шапок с аграфами, орущих ртов Василий не видел за всю свою жизнь. Хотя нет, орущих мужиков, конечно, видел — в баре и на футболе, но вот эти драгоценные уборы, каменья и прочий бархат, это бьющее по глазам богатство…
