Рыжики для чернобурки (СИ) - Яна Тарьянова
— А я получал короткие официальные отписки.
— Пап, ну ты бы все равно ничего не смог сделать, — Валериан обнял отца, забрал пустую чашку. — Рассказали бы тебе сразу, и что? Лететь в столицу смысла не было, ко мне не пускали. Как только выписали, я сразу к тебе приехал.
— Ты не согласишься остаться, даже если я встану на колени, — привалившись к его плечу, подытожил отец.
— Пап, мое место там, — ответил Валериан, чувствовавший себя крайне неуютно. — Я должен ехать.
Весь оставшийся вечер он старался быть хорошим сыном. Вымыл посуду, отдраил хрустальные вазочки из «горки» в зале, навязал три дюжины скруток из сухоцветов и боярышника, перехватывая красными шерстяными нитями. Когда дары для Хлебодарной были сложены в корзинку и прикрыты вышитым полотенцем, отец спросил:
— Перекинешься? Прогуляемся вместе перед сном? Я обычно брожу по переулкам, делаю крюк и возвращаюсь. Если тебе трудно, оставайся дома.
— Нет-нет, — соврал Валериан. — Я специально подгадал, чтобы дома можно было превратиться и пройтись на лапах.
Он ушел в свою комнату, разделся, и, перед тем как перекинуться, сделал глубокий вдох. Главное было не заорать, не напугать отца. Правую руку при смене формы прошивала адская боль, затмевавшая мерзкие ощущения в коленях — каждый раз казалось, что он превращается не в лиса, а в кузнечика. Сегодня было не лучше чем вчера: Валериан повалился на бок, прикусив язык, а когда тело окончательно изменилось, вцепился зубами в свисающий с кресла плед, чтобы не завыть. Отдышавшись и отлежавшись, он побрел во двор, прихрамывая и оберегая правую переднюю лапу. Отец ждал его возле приоткрытой калитки. Шерсть поседела еще сильнее, цвет стал белым, только чулки, кончики ушей и переносица сохранили темно-бурый окрас. Валериан по сравнению с отцом выглядел куском угля, припорошенным снегом. Уши, хвост и чулки на лапах не портила ни одна белая шерстинка, а морда с белой полосой-маской, спина и бока отливали тусклым серебром. Чернобурки юга отличались от северных родичей рыжей оторочкой на ушах и белой каплей на кончике хвоста. Хвост Валериана соответствовал самым высоким северным стандартам — хоть с углем сравнивай, хоть со смолой, хоть с печной сажей — ни намека на белизну и серебро не найдешь.
Благородный окрас и такой же благородный цвет волос он унаследовал от покойной матушки, вместе с титулом безземельного баронета. Ни хвост, ни титул, ни «лунная седина» на юге не ценились, только дома, на Ямале, можно было бы извлечь какие-то выгоды — в основном, на брачном рынке. Валериан это прекрасно знал, о титуле почти никому не докладывал — благо, в военном билете такой графы не было — а вот угольным хвостом втайне гордился. К кличке «Седой» привык со школы, но все равно предпочитал стрижку под ноль, чтобы не выделяться в строю.
Отец толкнул калитку лапой, расширяя проход. Они пошли по переулкам — медленно, обнюхивая цветы, укрывшие палисадники разноцветным ковром. Валериану нравились дубки, мелкие хризантемы, дурманящие осенней горечью, и он выискивал их среди отцветающих «зорек» и «огоньков», пока не наткнулся на ежа, ужинавшего виноградными улитками. Драки не случилось: отец одернул Валериана укоризненным тявканьем, и еж отбыл в кусты непобежденным. Несмотря на это, настроение улучшилось. Лис впервые за долгое время вышел на прогулку без надзора врачей, испытал радость узника, вырвавшегося из клетки, и щедро поделился ей с Валерианом.
«Будем гулять, — пообещал зверю Валериан. — У нас с тобой хороший дом с большим двором, хозяева на нашу половину не лезут, замечаний не делают. Будем каждый вечер валяться на порожках и караулить ежей. Их там навалом. И никто нам не запретит с ними драться».
Возвращение двуного тела после прогулки прошло с большим трудом, все-таки напугал отца приглушенным криком. Если бы не цель — проверить документы у Бранта — Валериан бы мог прожить пару дней, передвигаясь на лапах. Поставил бы ему отец на пол миску еды, не пожалел ужина. Но желание держать ситуацию под контролем перевесило страх перед болью. Валериан успокоил встревоженного отца, и, прежде чем лечь спать, долго пил чай на кухне, глядя на окна особняка с просторным балконом. План встречи он продумал в трех вариантах. Нужно было дождаться следующего вечера и начать его выполнять.
Первую половину дня он посвятил генеральной уборке — пропылесосил все комнаты, наскоро протер окна и подоконники. Отец, уходя в часовню, просил его не перетруждаться, но ничегонеделание настолько надоело, что пылесос, веник и тряпка стали желанным развлечением. В обед Валериан подкрепился двумя огромными бутербродами с колбасой и сыром, заранее начистил кастрюлю картошки и, чувствуя как ноют натруженные колени, побрел в часовню. Он обещал отцу, что посетит пятичасовую службу, зажжет скрутку, поминая маму и прося Хлебодарную о здравии для здравствующих, и собирался сдержать слово, даже если до часовни придется добираться ползком.
Приход, в котором служил отец, был ни бедным, ни богатым — в окрестных домах в основном жили железнодорожники, зарабатывавшие на умеренную жизнь, но не купавшиеся в роскоши. Часовня Хлебодарной-на-Холме заметно одряхлела, ограду тронула ржавчина, деревянные рамы огромных окон рассохлись. Внутри было чисто и дымно. В потускневшей бронзовой чаше скопились пепел и угли от утренних скруток, паства подбавляла новые, сквозняк разгонял дым по всей часовне, вместо того, чтобы уносить в отверстие в куполе. Статуи лисиц в двух нишах, сидящие на пшеничных снопах, зорко следили за прихожанами. Хлебодарная улыбалась с фрески на стене — приветствовала тех, кто пришел к ней в поисках защиты.
Валериан подошел к чаше, взял коробок с длинными спичками и скрутку из корзинки, поджег, шепча просьбу и благодарность: «Дай ему спокойную жизнь, чтобы мама смотрела на него с небесных полей с улыбкой, а мне подари еще капельку здоровья. Не дала умереть — спасибо. Теперь позволь вернуться в строй».
Отец поправил золотистую накидку с вышитыми снопами и васильками, поднялся на возвышение возле фрески. Дым заставлял глаза слезиться, и Валериану показалось, что Хлебодарная обнимает отца за плечи, подбадривая и помогая подобрать нужные слова.
— Сегодня мы поговорим о добрососедстве, — голос набирал силу, обрывал шепотки паствы. — О мирном
