Холли внутри шторма - Тата Алатова
— Огурцов посажу побольше, — решила невыносимая Бренда.
— Альпаки! — осенило Тэссу. — Альпаки застряли на границе, черт, я совсем про них забыла!
И она припустила к ржавому пикапу Фрэнка.
Фрэнк, на секунду замешкавшись, понесся за ней.
Холли вернулся к клубничному джему.
Глава 17
Фрэнк и сам понимал, что его неуемное желание всегда защитить Тэссу как минимум нелепо. Она была много сильнее его, это они выяснили сразу после знакомства в обыкновенной драке.
Она никогда не кичилась своими возможностями, не демонстрировала их понапрасну, но и не стеснялась угрожать людям, когда ей того требовалось.
Иногда Фрэнк представлял себе, что случилось бы, окажись Тэсса в бристольской тюрьме, где когда-то оказался он. Ему бы хотелось, чтобы она запугала и переломала кости всем, кто когда-то нападал на него, но с другой стороны ему бы хотелось также, чтобы именно он закрыл ее от этих мерзавцев.
Это было странно — неистово фантазировать о женщине, которая уже принадлежала тебе, но Фрэнк фантазировал и мечтал о Тэссе, словно шестнадцатилетний подросток, впервые попавший под власть своих желаний.
Нет, это было гораздо хуже — он фантазировал о ней с жадностью взрослого мужчины, познавшего в своей жизни все, кроме любви.
Он никогда не был рыцарем в сияющих доспехах и не собирался им становиться — одичалый боец без правил, выходивший на ринг ради денег и чтобы отомстить всему миру за, что тот не собирался принимать его. Однако с Тэссой хотелось и в рыцари, и доспехи, и выскрести из себя все хорошее, что там осталось.
Но приходилось о многом молчать и все время сдерживать себя, чтобы не выглядеть сумасшедшим маньяком или жалким неудачником. Фрэнку не всегда удавалось понять, чего хочет и о чем думает Тэсса, и он постоянно боялся стать слишком навязчивым, требовательным, утомительным.
Но хоть с альпаками-то от него могла выйти польза? Загнать их в загон, например, или еще что-нибудь.
И Фрэнк спешил вслед за Тэссой, мучительно мечтая о том, чтобы она не могла обойтись без него и всегда-всегда нуждалась в нем.
После того как Тэсса, а за ней хвостик-дубина Фрэнк помчались на границы деревни за альпаками, Холли немедленно заскучал и совсем скоро покинул «Кудрявую овечку». Жители этой деревни были, конечно, занятными людьми, но не ради них Холли завис в здешних местах.
К тому же его раздражали поминки сами по себе, а по Веронике тем более. Никто не задумывался о том, до каких глубин довела ее исступленная любовь, а вовсе не пьянство, и эта загадка терзала Холли, будто голодная гончая.
Разве нельзя просто остановиться? Обязательно заходить так далеко?
Где разум, который прилагается к сердцу?
Зачем люди проделывают с собой такое?
На эти вопросы у него не было ответов, но и отмахнуться от них не получалось.
Сейчас Холли грызла мысль, что нельзя быть гением, если ты не понимаешь других. Это прямо противоречило всем его предыдущим убеждениям — порхать беззаботной бабочкой и ни за что не позволять себе расстраиваться, — но тектонические сдвиги уже начались, и Нью-Ньюлин взламывал его пароли и переписывал коды.
На лужайке перед домом он застыл, не решаясь войти в пустую громадину. Зачем, если там все равно пусто?
Переполненный пикси электромобиль гудел, как улей. Холли невольно положил руку на капот, поражаясь тому, сколько жизни бурлит в таком крохотном пространстве.
Сквозь запотевшие окна было видно мельтешение прозрачных крылышек и раздавался многоголосый писк.
— Эх вы, — зачем-то сказал им Холли, — только и умеете, что молоко лакать. Где волшебство? Где сказки? Где эти ваши самые корнуоллские чудеса?
Зря он это сказал — что стало понятно буквально через несколько мгновений.
Из приоткрытого окна вылетела крупная пикси — Тэсса звала ее Кэги — и что-то возмущенно заверещала, хаотично мельтеша перед носом Холли.
Он испуганно отшатнулся, а она заверещала громче, вдруг свирепо вцепилась в его прекрасные золотистые локоны, от боли у него брызнули слезы из глаз, вспышки разноцветного мыльнопузыристого сияния ослепили, а потом Кэги снова скрылась в электромобиле, а Холли смог немного отдышаться.
Стоило ему как следует вытереть глаза и прозреть, как он увидел крохотную россыпь перламутровых искорок, которые витали в воздухе. Очарованный, Холли протянул к ним руку, раздался переливчатый, тихий, как ветер, смех, и искорки перелетели в сторону моря, явно приглашая за собой.
Холли помедлил всего мгновение, но кошачье любопытство повело вперед, и он послушно потопал к морю.
Искорки вели его без особой спешки, но и без промедления, спуск на берег оказался куда приятнее и ровнее, чем обычно, как будто кто-то разгладил узкую петляющую тропинку. Еще несколько ярдов — и Холли оказался в тихой, незнакомой для себя бухте, где влажно мерцали на заходящем солнце малахитовые от водорослей камни.
Здесь искорки рассыпались в воздухе, окончательно исчезнув, а в море возле самого берега показались три невысоких существа.
— Что? — пробормотал себе под нос Холли, разглядывая эту троицу.
Это были очень бледные маленькие девы — со струящимися длинными волосами, в полупрозрачных одеждах до босых пят, и в руках у них были мокрые фартуки, которые носили женщины Корнуолла на картинах прапрапрадеда Холли, Уолтера Лэнгли.
— Помоги нам выжать белье, — пропели девы нестройными тонкими голосами.
— Что? — повторил Холли оглушенно.
Как и любому британскому мальчику, в детстве няня читала ему валлийские легенды — о трех ночных прачках, например, стирающих саваны в море. Встреча с ними грозила как страшными неприятностями, вроде предсказанной смерти, так и неожиданными наградами, тут как повезет. Но сейчас солнце еще не скрылось с небес, да и на старух девы вовсе не были похожи.
Возможно, это были дневные прачки, про которых не сохранилось никаких книг, и как вести себя с ними, Холли понятия не имел.
— Не поможешь? — спросили они, как показалось ему, с ехидством.
— Помогу, — вздохнул он, потому что ну его к дьяволу — отказывать мифическим созданиям, которые все как один отличались сложными характерами.
В ледяную воду лезть не хотелось, а пришлось — лучше простуда, чем все эти похороны.
Фартуки оказались из грубой ткани, выжимать их — не такое уж простое дело. Дыхание немедленно сбилось от холода, в ноги будто миллионы иголок впилось, и Холли едва не заплакал снова, теперь от жалости к себе.
К тому же он поскользнулся на скользких камнях и плюхнулся
