Лорен Де Стефано - Лихорадка
Мне и самой еле удается сидеть спокойно. Я стараюсь не думать о Манхэттене, ведь тогда поездка покажется еще более долгой. Вместо этого пытаюсь сосредоточиться на открытой Габриелем странице из атласа Линдена. Франция, Люксембург, Бельгия и Нидерланды поднимаются друг над другом, словно ступеньки лестницы, идущей вдоль Ла-Манша и Северного моря. Эти плоские картинки не могут в полной мере отразить все, что когда-то находилось в той части Земли, где сейчас остались лишь волны.
Почему-то от картинок мысли переходят к матери, которая была немного поэтом, немного мечтателем и полностью — ученым. Она носила на серебряной цепочке небольшой деревянный глобус размером с виноградину. Вырезал его мой отец. Когда мама нагибалась, чтобы поцеловать меня на ночь, подвеска раскачивалась и ударялась о мой подбородок.
Я вспоминаю, как поднимались мамины нахмуренные брови, когда она подносила к глазам какой-нибудь сосуд с жидкостью. Она так много работала и была настолько этим увлечена, что порой ее голубые глаза меняли оттенок. Я помню, как беспокоилась о ней, помню о том, что порой она бывала слишком увлеченной или, наоборот, грустной. Что висящий у нее на шее глобус действительно давил на нее грузом всего мира, который она хотела спасти. Помню, как однажды нашла мать сидящей на нижней ступеньке: она молча смотрела на свои открытые ладони, словно они ее подвели.
Мэдди вылезает из-под сиденья, прерывая мои грезы. Она карабкается по мне, придавливая коленом бедро и пихая локтем в живот, чтобы втиснуться между мной и окном. Я бы решила, что она тоже обрадована и возбуждена, как я, если бы не знала, что этого просто не может быть.
Будет непросто убедить брата принять Мэдди. Он захочет сбагрить ее в приют, и это станет для нее смертным приговором, из-за уродства. Роуэн скажет, что она — не наша проблема. С другой стороны, может, он будет настолько счастлив видеть меня, что не станет ничего говорить.
А может, мое отсутствие приведет его в ярость. Мы никогда надолго не расставались, так что я не знаю, как именно он отреагирует. Я не знаю, как именно изменил его этот год. Неожиданной для меня становится и мысль о том, как прошедший год изменил меня.
— Мы что-нибудь для тебя придумаем, — говорю я Мэдди.
Она смотрит на меня без всякого выражения, постукивая пальцем по губам. А потом отворачивается, прижимает ладошки к окну и смотрит, как наш автобус поднимается над океаном по мосту. Манхэттен уже виден вдали, весь серый, словно только что возникшая мысль.
16
Автобус останавливается у станции уже в темноте. Этот вокзал гораздо грязнее тех, где мы уже успели побывать. Неоновые лампы с трудом справляются со своей задачей: они заполнены крыльями от мотыльков. Ощущается навязчивый, неотступный запах океана и выхлопных газов, в ночи ревут грузовики, развозящие товары. Раньше брат водил их в дневное время. Занимается ли он этим по-прежнему?
Конечно, сейчас по городу ездят и другие машины. Но о них я предпочитаю не думать.
Беглый взгляд на карту на стене подтверждает, что я не слишком далеко от дома. Дом! Это слово наполняет меня такой надеждой, что я не могу заставить себя произнести его вслух. Говорю только:
— Мы можем попасть туда уже сегодня.
Однако Габриель против. У нас достаточно денег, чтобы переночевать в мотеле напротив автовокзала. Неоновая буква «М» мигает, две последние вообще не горят. По его словам, это не идеальный выход, но все равно так безопаснее, чем рисковать и идти ночью. Он может не продолжать. Я прекрасно знаю, насколько опасной была бы подобная вылазка.
Я не сплю. Мэдди забирается под двуспальную кровать и прихватывает с собой приготовленный на случай экстренных ситуаций ручной фонарик, чтобы читать свою книжку.
Я сижу на подоконнике и смотрю, как луч маяка скользит по воде. По дыханию Габриеля ясно, что он тоже не спит, но от него не доносится ни звука. Я знаю, что Габриель вымотался и что он старается быть сильным, чтобы помочь мне выдержать это испытание.
— Тебе надо бы лечь, — шепчет он примерно через час. Приподнимается, заставив матрас заскрипеть. — Или что-то не дает покоя?
Мне не дают покоя множество разных вещей. Мой брат. Каким он будет, когда я его увижу. Тошнотворное чувство страха, которое никак не желает проходить. Земной шар, висящий на шее у моей матери, и ощущение, что после ее смерти этот груз каким-то образом перешел ко мне.
Я не знаю, как объяснить все это. Возможно, потому, что мне самой ничего не ясно. И поэтому, не ответив ни слова, ложусь в кровать рядом с Габриелем. Мы не забираемся под одеяло — состояние постельного белья вызывает сильные сомнения, а укрываемся собственной одеждой.
Габриель засыпает, и его дыхание выравнивается. Я какое-то время прислушиваюсь к нему, пугаясь, когда ритм вдохов-выдохов внезапно рвется или когда Габриель дергает рукой. Но, похоже, его сны не превращаются в кошмары. Сначала лежу на боку и поглаживаю его руку, отмечая, что мышцы у него больше не сведены. В конце концов затихаю и закрываю глаза, а когда открываю их, оказывается, что уже утро. Габриель пускает меня в душ первой. Когда я поворачиваю кран, трубы сотрясаются, из них льется вода рыжего цвета. Все вокруг становится рыжим, лишь мое обручальное кольцо продолжает сиять. К концу года, проведенного в особняке в качестве жены Линдена, я уже смутно помнила реальную жизнь; она скрылась от меня, заслоненная голограммами и яркими садами…
Однако это — мой дом, и, пытаясь промыть голову под тоненькой струйкой воды, я улыбаюсь.
Мы так близко от нашего района, что можем идти пешком. День ветреный и холодный, но настоящего мороза нет. Габриель интересуется, почему снег такой серый.
— Это не снег, — объясняю я ему, — это пепел от фабрик и крематория.
Может, не следовало настолько откровенно говорить о крематории, потому что Габиель ежится, и я замечаю, что он натягивает на лицо воротник, как маску.
— А его не опасно вдыхать? — спрашивает он.
— Ты к нему привыкнешь, — обещаю я.
— Люди дышат пеплом? — говорит он. — Теперь меня уже ничем не удивить.
— А вот и нет, — возражаю я. — Найдется чем. Пошли, я теперь точно знаю, где мы.
Беру его под руку и тащу к бетонной платформе над водой. Мэдди прижимается животом к ограждению, вытягивая руки. Пальцами нормальной ладони шевелит над водой.
— Мы с отцом постоянно сюда приходили, — говорю я. — А брат учил меня здесь удить рыбу. Вот тут.
Вода сейчас серая, бесцветная и, наверное, совершенно не подходит под картину, которую я рисовала Габриелю в тот памятный день. По его глазам я вижу, что он не слишком очарован.
