Последний проблеск света - Клэр Кент
— Хорошо, — он делает паузу на пару минут, затем продолжает: — Как ты относишься к тому, чтобы остаться тут на пару дней?
Я так удивлена, что поворачиваю голову и смотрю на него в темноте.
— Что?
— Нам необязательно это делать. Но я просто подумал. С моей лодыжкой сложно будет защищать нас в дороге. Так что я подумал, может стоит… отдохнуть немного, прежде чем пускаться в путь.
Я тяжело дышу. Даже не уверена, почему. Я не знаю, что сказать.
— Думаешь, мы можем позволить себе задержку?
— Не знаю. Никак нельзя сказать, когда тот парень отправился в дорогу, и как быстро движется стадо. Но нет толку спешить, если я не могу нас защитить. Лодыжка должна зажить.
— О. Да. Логично. И Мария же сказала, что найдет других людей, чтобы отправить с ними то же послание. Им может повезти больше, чем нам.
— Верно. Нам необязательно оставаться, — повторяет он. — Знаю, ты уже думаешь, что это бесконечное путешествие, так что, может, ты не хочешь откладывать…
— Я не против, — перебиваю я. Мне не нравится то, что я слышу в его голосе. — Все хорошо. Мы можем остаться на пару дней. Нам надо, чтобы твоя лодыжка зажила. И мы оба очень… устали. Мы можем побыть здесь. Само собой, мы можем задержаться на пару дней. Стада останавливаются и грабят каждый город, что им встречается. Это должно занимать немало времени.
Тело Трэвиса расслабляется рядом со мной.
— Ладно. Хорошо. Так и поступим.
Какое-то время мы лежим молча.
До меня доходит, что Трэвис может хотеть секса. У него ранее было такое выражение в глазах. Но он не пытается соблазнить меня. Даже не трогает. Мне сейчас так комфортно, и вовсе не хочется потеть и распаляться.
К тому же, спазмы от месячных вовсе не помогают почувствовать себя сексуальной.
Если мы останемся здесь на пару дней, то завтра будет полно времени для секса. При условии, что его не оттолкнут месячные.
— Жаль, что нельзя посмотреть телик, — говорю я наобум через несколько минут.
— Я видел небольшой телевизор на полке в главной комнате, но мы увидим лишь статический шум. Сейчас уже нет кабельного или трансляций.
— Я даже не видела в доме никаких книг. Интересно, чем этот парень занимался тут в одиночестве. Я была бы не прочь почитать.
— Можешь почитать свои стихотворения.
— Знаю, — я улыбаюсь и поворачиваюсь на бок лицом к нему. — Я все равно заучила большинство из них. Я пару раз видела, как ты их читал. Что думаешь?
— Неплохо, — он смотрит в потолок. — Некоторые хорошие. Некоторые я не смог понять. Почему ты их так любишь?
— Не знаю. Просто люблю. В девятом классе у меня была очень хорошая учительница английского, мисс Дженсон. Она была очень молодой (закончила колледж год или два назад), и она привила мне любовь к поэзии. Наверное, с этого все и началось.
— Мне понравилось стихотворение про парня, который убил свою жену.
Я хмурюсь, по памяти перебирая стихи в книге.
— Которое? «Аннабель Ли»?
— Нет. Я думал, тот парень просто спал с ее мертвым телом, — он кажется искренним, задумчивым, будто и правда пытается понять стихотворения.
Я усмехаюсь.
— Да. Наверное, именно это там и описывается.
— В этих стихах много жуткого. Я имел в виду то, где у богача был ее портрет, но это он ее убил. Ты понимаешь, о каком я?
— О да. «Моя последняя герцогиня». То есть, ты догадался, что он ее убил?
— Естественно. Жуткий тип. Богатый, бессердечный засранец. Но стихотворение мне понравилось.
Поддавшись импульсу, я начинаю читать стихотворение в темноте. Я столько раз декламировала его вслух, что слова сами слетают с языка.
Трэвис слушает, весело фыркая, когда я добираюсь до лучших строк.
«Так опускаться, унижать себя,
Я вовсе не намерен был».
Когда я заканчиваю, он протягивает руку, чтобы нежно дотронуться до меня.
— А «Аннабель Ли» знаешь?
Конечно, знаю. Я декламирую его вслух, и эти ритмичные зловещие слова повисают в тишине комнаты.
Когда я заканчиваю, Трэвис протяжно выдыхает.
— Изумительно. У тебя очень хороший голос для чтения стихотворений. Они мне особо не нравились, пока я не услышал их в твоем исполнении.
— Спасибо, — я чуть ли не ерзаю от удовольствия, доставленного его комплиментом.
— Какое твое любимое?
— Не знаю. Может, «Волшебница Шалот»?
— Та, что с леди в башне?
— Да. Оно самое.
— Я не смог понять, почему она умерла. Что произошло, черт возьми? Она ложится в лодке и просто отбрасывает коньки?
Я не могу перестать улыбаться.
— Ага. По сути, так и есть. Думаю, подразумевается, что она умерла от любви или типа того.
— Ты знаешь его наизусть?
— Да. Да, знаю.
С минуту я колеблюсь, затем начинаю читать его вслух. Оно длинное и занимает некоторое время, но я чувствую напряжение в теле Трэвиса, пока он слушает.
Он правда слушает.
На середине мне так и хочется что-то сделать со своими руками, так что я поднимаю руку Трэвиса с покрывала. Я играю с ней, ощупывая его костяшки и водя большим пальцем по его ладони.
Он не убирает руку.
— Очень красивое, — говорит он, когда я закончила. — Напоминает мне о тебе.
— Правда? Почему?
— Не знаю. Просто напоминает, — он кажется застеснявшимся, так что я не настаиваю.
— Когда я ездила в Лондон, я видела могилу Теннисона в Вестминстерском аббатстве. Я также видела могилу Браунинга. Он написал то, что про герцогиню. Я была в таком восторге, видя надгробья своих любимых поэтов.
— Не сомневаюсь. Когда ты ездила?
— Когда мне было пятнадцать. Бабушка и дедушка возили меня туда летом. Мы посетили Лондон, Париж и Рим, — я сглатываю, когда реальность накрывает меня подобно удару. Подобно физическому удару из ниоткуда. — Теперь их нет. Городов. Всех трех. Все в них пропало. Они просто… перестали существовать.
Мои глаза щиплет, и я не знаю, почему. Вроде я уже перестала плакать над потерянными вещами.
Трэвис берет меня за руку, переплетая наши пальцы.
— Да. Наверное.
Мое горло болит, но я все равно говорю.
— Ужасно думать о том, что теперь исчезло из мира. Эйфелева башня. Вестминстерское аббатство. Сикстинская капелла. Я помню, как посещала Лувр и видела Мона Лизу. Все это… все просто… исчезло навсегда.
Я уже плачу, а ведь я больше никогда не плачу. Но слезы текут из глаз, а тело дрожит.
Трэвис протягивает руку и привлекает меня к себе, обнимая обеими руками. Он держит меня, ничего не говоря.
— Прости, — мямлю я, по большей части взяв себя в руки. —
