Долгая ночь (СИ) - Юля Тихая
Арден скомкал и бросил на пол, к моему пальто, мокрое полотенце и взъерошил волосы пальцами.
— Кесса. Пожалуйста, сними артефакт, и давай поговорим, как нормальные люди. Или мне всё-таки надо содрать его самому?
— Только попробуй, — с расстановкой сказала я. — Только попробуй меня тронуть, и я найду способ превратить твою жизнь в ад.
Арден посмотрел на меня с недоумением, а потом вдруг отступил и расхохотался. Хохотал долго, с чувством, захлёбываясь; потом кое-как успокоился и рухнул на кухонный стул; глянул на меня и снова засмеялся.
Смех был… здоровые люди так не смеются.
— Кесса, ты тупая? — наконец, сказал Арден, утирая глаза. — Нет никакой «моей жизни», которую ты во что-нибудь превратишь, и «твоей» отдельной жизни, в которой ты будешь радостно гарцевать «на воле».
Все кавычки он издевательски показывал жестами, и каждый раз, напрягая левую руку, морщился.
— Есть наша жизнь, Кесса, и я не думаю, что ты действительно хочешь сделать её ужасной. Сними наконец эту свою дрянь и иди сюда, ну?
Я нащупала под свитером круглый диск артефакта и вцепилась в него до боли в пальцах. Я ужасно устала. Мне не хотелось больше ни язвить, ни грубить, ни спорить; больше всего мне хотелось досмотреть эту безобразную сцену на ускоренной перемотке и выкинуть её из головы навсегда.
«Это можно устроить», написал мастер Дюме, когда я просила безопасности. И кем я была, что решила поверить? Как будто мало видела вранья!
Нельзя ничего устроить. Здесь не с кем договариваться. Вместо ушей у него декоративные элементы, новомодный держатель для шапки, а вместо эмпатии — оскорблённая самцовость.
— Нет никаких «нас», — хрипло сказала я. — Нет и не будет. Я не хочу быть твоей. Ищи другую дуру.
Арден глубоко, рвано втянул воздух, выругался и отвёл взгляд. А я вдруг выдохнула:
— Я тебя не выбирала.
— Да я бы тоже, знаешь, предпочёл кого-нибудь получше.
Отчего-то очень хотелось плакать. Стечь по стене, утопить лицо в коленях, накрыть голову руками — и просто разрешить слезам течь. И пусть слёзы перейдут во всхлипы, а всхлипы в вой; может быть, мне давно пора бы вымыть из души и свой застарелый страх, и боль одиночества, и детскую мечту, что у меня будет однажды что-то моё, и дурацкую надежду однажды вернуться домой.
Я свернусь в комок, натяну на плечах шарф и представлю, что меня обнимают чьи-то руки. Приглажу волосы, убеждая себя в том, что это чужая ладонь. Я скажу сама себе: тише, маленькая, — и от этого мне станет теплее и легче.
На какую-то секунду я позволила себе замереть в этой картинке, а потом села на стул и вздёрнула подбородок:
— Я слышала, что у двоедушников может быть несколько пар. Может быть, мы поищем… другие?
Арден невесело усмехнулся.
— О, я искал, и даже ездил в святилище. Но знаешь что? Если они и бывают, то определённо не с нами.
— Что ж. Значит, уж извини, истинной любви у нас обоих не будет.
У Ардена было… странное лицо. Глубокие тени на бледном лице казались почти синими, а глаза — больными; сукровица текла по татуировкам на левой руке прямо на выстланную клеёнкой столешницу.
Он смотрел жадно. Переплёл наши пальцы, сказал хрипло:
— Мы могли бы попробовать…
Я сбросила его ладонь со своей:
— Тебя я боюсь больше, чем одиночества.
xxii
Больше мы тем вечером не разговаривали, — если не считать разговором то, что Арден выругался особенно грязно и ушёл с кухни.
Я посидела ещё, тупо глядя в клетки клеёнки. За стеной надрывно взревел унитаз; ему охотно отозвались рулады моего желудка. Можно было бы порыться по шкафам и холодильнику, но всё здесь казалось мне чужим и грязным.
В коридоре хлопнула дверь, и я сжалась. Арден, впрочем, тоже явно не был готов продолжать наше увлекательное общение: почти сразу следом щёлкнуло, и струи воды ударили в чугунное дно ванны.
Он не придёт. Он не придёт.
И я позволила плечам сгорбиться над столом.
Мечтала ли я о нём? О, да. Сложно быть двоедушницей и совсем уж никогда не мечтать о своей истинной паре, большой настоящей любви, идеальном мужчине. Когда я была маленькой, я представляла его себе как кого-то большого и шкафообразного, вроде папы. Надёжного, как скала.
Потом я, конечно, знала: он лис. Но человеком я его если и видела, то мельком, и совсем этого не запомнила. В моём воображении мой лис был белокожим веснушчатым юношей с мягкой рыжей бородкой. В каком-то волшебном — невозможном — будущем я присылала ему анонимную открытку с видами, мы вступали в переписку, с каждым разом письма становились всё длиннее, и мы обсуждали кино, картографию и достижения современной артефакторики. Потом я признавалась ему в том, что мы пара, он приезжал, ужасно извинялся, стоял на коленях со слезами на глазах, а потом мы плакали вместе, и он любил меня нежно-нежно.
Дальше предварительных ласк я в своих фантазиях обычно не доходила, потому что успевала кончить раньше. Потом мне сразу становилось от самой себя противно, я умывалась холодной водой и поскорее выкидывала из головы эту традиционалистскую дрянь и дурацкие установки, из-за которых я всё ещё — после всего — продолжала
