Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов
Он поднимает на меня взгляд, потом отворачивается и сплевывает огрызок.
— Я еще посмотрю, как ты со своей разговариваешь, — говорит с явным раздражением. — Уж наверное, она тоже хотела девочку, а не бесполого ангела…
Ну, да… Что тут скажешь?… Все верно…. Вот только кому стихи были?
* * *Я сижу за компьютером, сосредоточенно перевожу, вдруг слышу, за спиной начинается шебуршение. Штерн роется в одном ящике, с ворчанием лезет в другой, с грохотом задвигает третий, тихо матерится… Я каждый раз диву даюсь, когда он что-то не может найти. При таком идеальном порядке, казалось бы, подобные ситуации должны быть исключены. Но нет. Периодически он забывает, куда положил какую-нибудь особо важную бумажку, моментально впадает в панику, и тогда уже на диван летят книжки, тетрадки, ксероксы, лихорадочно выбрасываемые из ящиков или с книжных полок. Вот и сейчас, цедя сквозь зубы всяческие нелестные эпитеты в собственный адрес, он приступил к разгрому книжного стеллажа. Мне это вскоре надоедает.
— Георгий Александрович, ну-ка прекратите безумствовать, — говорю я ему.
— Настасья Игоревна!.. — огрызается он, яростно швыряя на кровать очередную порцию лежащих поверх книжного ряда бумажек.
— Гошка, ну правда, прекрати немедленно! Что ты ищешь?
— Да паспорт свой!
— О, боже мой… — я со вздохом вылезаю из-за стола, иду к его рабочему месту и выдвигаю центральный ящик, в который он за последние две минуты уже как минимум трижды заглядывал. Я выдвигаю его как можно дальше, наклоняюсь, и… что и требовалось доказать!
— Вот он! К передней стенке боком прижался.
— Вот вечно он со мной так…
Моментально успокоившись, он принимается восстанавливать разрушенную гармонию, одному ему известным образом расставляя на прежние места свои абстрактные картинки и открытки с парусниками и башнями. В глубине выдвинутого ящика я замечаю в коробочке из-под печенья аккуратно сложенный клетчатый носовой платок в грязно-коричневых разводах и пятнах.
— Слушай, а что это у тебя? Образец моей крови хранится? — спрашиваю я, вытаскивая платок из ящика.
— На место положи немедленно! — строго говорит он через всю комнату. Ой, а голос-то чего такой напряженный?
— Ну, ладно… Просто не очень понимаю, зачем хранить такие реликвии.
— Вот когда поймаешь падающего в обморок человека, тогда и будешь судить, стоит хранить такие реликвии или нет. А пока просто аккуратно, не вынимая из коробочки положи, пожалуйста, на место.
Я засовываю коробочку в ящик, но от какого-то моего движения она переворачивается на бок и из нее выскальзывает серебряная цепочка с подвеской в виде маленького треугольника. Наверное, лежала на дне, прикрытая платком.
— Ой, а это что у тебя такое?
— Ну, что за день сегодня такой… — Штерн закрывает лицо руками и в изнеможении опускается на мой стул.
Я с интересом разглядываю кулон.
— Слушай, а ведь у меня точно такая же штука! Только колечка этого нет, через который цепочка продета. Не, ну правда, а что это? Я же про свою ничего не знаю. Просто нашел на полу и все.
— У тебя не такая же… — как бы нехотя говорит он. — У тебя вторая половина от моего — та, которая потерялась.
Я лезу за воротник футболки, вытаскиваю свой винкель. Хм, половина… Как же они крепились друг к другу?
— Это могендовид, — слышу я его вздох.
Я включаю лампу, снимаю через голову свой амулет, еще раз внимательно рассматриваю оба треугольника. Ага, вот и на штерновском, и на моем видны с одной стороны места спайки (или склейки), по два на каждой перекладине. Кожаный шнурок, продетый сквозь мою половину, мешает соединить их полностью, но все равно можно представить, как выглядела вещь целиком. Мой треугольник располагался сзади вершинкой вниз.
— На самом деле, довольно странная вещь, — усталым голосом объясняет он. — Почти наверняка самодельная, поэтому и развалился. Я даже не уверен, что это серебро. Обычно их цельными делают, чтобы треугольники были как бы перевиты между собой. Может, какому-то сионисту начала прошлого века принадлежала. Не знаю. На Уделке этим летом у какого-то пьянчуги купил.
— Подожди, я же помню у тебя на шее эту цепочку. Ты что его, правда, на груди носил? Даже после того, как потерял один треугольник?
— Ну да. Как купил, так и надел. И с тех пор так и носил, не снимая. Пока у тебя вторую половину не увидел.
— Вот странно! А почему мне не сказал? Это же так здорово!
— Что здорово? — спрашивает он без всякого энтузиазма.
— Ну, что ты потерял одну половину, а она потом нашлась у меня. И мы, сами того не зная, носили на себе по половинке одной вещи. Не знаю, по-моему, это просто удивительно! Такое необычайное совпадение!
— Ага, совпадение… — говорит он с сарказмом. — Ты много знаешь таких людей? Чтобы вот человек нашел на полу в общественном месте обломок какой-то неизвестной побрякушки и тут же начал его таскать на шее прямо на голую грудь? Я вот никого больше не знаю, кто бы так поступил.
— Ну… я решил, что это такой подарок от Бытия, — и пересказываю ему все свои трактовки этого случайно найденного винкеля.
Он слушает меня довольно внимательно. Потом кивает:
— Н-да… ну, мы точно с тобой «два сапога — пара»… — ворчит он. — А я его купил и носил в качестве постмодернистской цитаты.
— Чего?
— Помнишь, был в одном литературном произведении такой оловянный крест, купленный за двугривенный у пьяного солдата? Ну, вот и я решил, раз мне, еврею, пьяный человек предлагает купить странного вида могендовид за какие-то несусветные деньги, то надо брать. Отдал все, что с собой было, и надел на шею — как крест, под рубашку.
Ха-ха… «Плохой еврей» Штерн, русской половиной своей души, оказывается, любит Достоевского…
— Потому что как крест, и в то же время не крест?
— Ну и потому что идиот, — говорит он с грустной улыбкой.
Я смотрю на него с умилением, потом фыркаю со смеху. Он тоже неловко смеется.
— Слушай, так если мы с тобой такие два идиота, может, опять будешь носить свою половину?
Он моментально становится серьезным.
— Нет, не надо. Не хочу.
— Почему?
— Ну, подумай… раз уж ты так любишь всякие символы и ритуалы… Две половины одной странной вещи, про которую мы, строго говоря, ничего не знаем. Ты точно уверен, что готов — в символическом смысле — быть моей половиной?
Я, не ожидавший такого вопроса, начинаю думать. Половиной… Хм, половиной платоновского андрогина с перспективой периодического восстановления телесного единства — так, пожалуй что, и не против.
