А печаль холод греет - Дайана Рофф
А больше всего на свете человек хотел, чтобы его любимые никогда не страдали.
– Смотри, это ты.
Филис протянула мне свой рисунок, и я, затаив дыхание, с восхищением посмотрела на него. Во всём чувствовалась рука Филис: тонкие линии грифеля пересекались с толстыми, делая причёску из тёмных волос даже лучше, чем она была на самом деле; острые штрихи образовывали чёткие черты лица, особенно губы, плавные волны вырисовывали свитер, подаренный на прошлогоднее Рождество Джозефом, но на фоне всего этого ярко выделялись глаза. Толстый слой графита блестел в бледном свете окна, где до сих пор шла метель, и выделял глаза ещё сильнее – такие красивые, смотрящие прямо в душу, словно пытались найти ответы на все вопросы бытия, которыми задавался эссентизм. Нахмуренные брови придавали портрету ещё больше грозный и задумчивый вид, как и шрам на правой щеке, а пирсинг делал меня даже опасной.
Но выглядело это неимоверно красиво.
– Это так… так… – я не могла подобрать слова, чтобы описать всё своё восхищение этим творчеством.
– Понравилось?
Филис гордо улыбнулась, и я невольно почувствовала, как щёки покраснели. Не только от смущения, но и от стыда: я только сейчас поняла, что подруга старалась сделать всё что угодно, лишь бы хоть чем-то впечатлить меня. Ходьба задом, покупка еды для бездомных животных, подарок в виде браслета с сердцем, балетные танцы под музыку, рисунок – всё это с каждым разом всё сильнее и сильнее меня восхищало, будто только так девушка могла привлечь моё внимание. А так ли это было на самом деле? Хотелось сказать, что нет, но…
– Можно я заберу себе? – я прижала к груди рисунок, как нечто сокровенное, и с мольбой посмотрела на Филис.
– Конечно! – радостно воскликнула она, выходя из кабинета, где проходил урок. – Я тебе и рисовала.
– Я заметила, – следуя за ней, не стала скрывать своей доброй улыбки я. – Ты там так старательно то рисовала, то стирала, то пыхтела, то снова стирала.
– Такой шедевр, как ты, никогда не повторить, но я очень старалась!
Ещё большее смущение – взгляд в пол. Как же неловко. Как же непривычно. Как же странно.
Но так… приятно. Чертовски приятно.
И этот рисунок был лишь доказательством того, что мне всё это было приятно. В удовольствие. Я давно знала, что Филис прекрасно рисовала, даже когда это касалось каких-то совершенно безумных набросков, а не только меня или природы. Да, именно меня – я не раз замечала, как она рисовала меня. Но никогда не показывала. И никогда не дарила. Но сейчас… словно только из-за того, что я стала с ней более открытой, она решила открыться полностью и мне.
Ох, этот удивительный летний мир, что был в ней…
Эти краски, бабочки, яркое солнце, просторные поля и бескрайнее голубое небо с барашками облаков…
Всё это было таким прекрасным. Таким тёплым, нежным и недалёким: закрой глаза – и окажешься там, в этом в вечном лете.
Филис – олицетворение всех самых странных поступков человека. Олицетворение лета. Свободы, счастья, безумия и…
Любви.
– И у тебя получилось, – вернувшись в реальность, призналась я, разглядывая свой портрет. – Я тоже хорошо рисую.
– Да?
– Ага, – я тихо хихикнула. – Лучше всего у меня получается человек-невидимка.
Филис рассмеялась. Так громко, чисто и искренне – словно маленькие феи веселились в сказочном лесу, круглые сутки водя хороводы и выпивая волшебные напитки. Подойдёшь ближе – и не заметишь, как уменьшишься в размерах и запоёшь вместе с магическими жителями леса, совершенно потеряв голову от пьяного счастья.
Так было и со мной – я и не заметила, как засмеялась вместе с подругой.
– Знаешь, если художники рисуют так, как видят, то картина «Чёрный квадрат» была нарисована вслепую, – выдала странную новость она и с лёгким безумием улыбнулась.
– У меня бы и это не вышло, – криво усмехнулась я, пытаясь оторвать взгляд от рисунка. – Я ужасно рисую.
– Ты ведь не сама придумала эссентизм, верно?
– Я, конечно, умная, но не настолько, чтобы догадаться до такого, – согласилась я с Филис. – И большую часть того, что я написала в докладе, тоже придумала не я.
– А кто же? – с ещё большим любопытством спросила она, впитывая в себя каждое сказанное мною слово.
– Один парень по имени Трантер Нефф из Сандерелиса, – безразлично махнула я рукой, не желая вдаваться в подробности.
– Того города, который неизвестно как исчез под водой?
– Да, – мрачно подтвердила я, вспомнив новости про этот город и цифру в тридцать тысяч погибших.
Слышите? Видите? Понимаете?
Это предупреждение. Предупреждение того, что впереди случится что-то ужасное. И спустя всего полтора месяца после гибели Сандерелиса вновь беды – пожары, пожары, пожары… Теперь в мире творилось что-то ужасное: каждый день во всех городах возникали сотни пожаров. Горели дома, улицы, леса и… люди. Особенно люди. Некая «болезнь» разносилась по всему миру, сжигая каждого человека и оставляя после него лишь пепел.
Болезнь, в которую я упорно не хотела верить, но которая ворвалась в мою жизнь самым страшным образом.
Забавно, не так ли?
– Я тоже могу сказать что-то умное! – внезапно возмутилась Филис, подпрыгнув на месте и встав передо мной, как маленький обиженный ребёнок с надутыми губами.
– Давай, жги, – в предвкушении веселья сказала я.
– А вот знаешь ли, у голубоглазых голубые глаза!
– Да ну! Как ты это поняла?
– А ещё люди с голубыми глазами могут видеть лучше, чем слепые! – заявила девушка.
– А что ещё знаешь о глазах? – с издёвкой спросила я, стараясь не засмеяться.
Она на мгновение задумалась, будто с полной серьёзностью собиралась ответить на мой вопрос, и сверкнула взглядом.
– Глаза человека не чувствуют запах.
– А так
