Лорен Оливер - Пандемониум

Но я не даю ему закончить.

— У меня нет.

Я спрыгиваю с койки. У меня мурашки бегают по всему телу, и я, чтобы как-то от них избавиться, снова начинаю ходить туда-сюда по камере.

И все, больше мы ни говорим друг другу ни слова. Джулиан, кажется, хочет заговорить, так что я вынуждена снова лечь, закрыть глаза и притвориться, что сплю. Но я не сплю.

В голове у меня все крутится и крутится одна мысль: «Отсюда должен быть какой-то выход, должен быть выход».

Сон приходит только после того, как в камере выключают свет. Настоящий сон похож на погружение в густой туман. Но длится он совсем недолго. Очень скоро я просыпаюсь и сажусь на койке. Сердце у меня колотится как бешеное.

Джулиан кричит во сне, бормочет что-то бессвязное. Я различаю только одно слово — «нет».

Я выжидаю некоторое время. Вдруг он сам проснется? Джулиан брыкается и размахивает кулаками, под ним скрипит металлический каркас койки.

— Эй, — окликаю я Джулиана, но он продолжает что- то бормотать, так что я повторяю: — Эй, Джулиан.

Никакой реакции. Я нащупываю в темноте его руку. Грудь у него взмокла от пота. Я нащупываю плечо и тихонько трясу.

— Проснись, Джулиан.

Наконец он просыпается и в ужасе откатывается от меня на край койки. Потом садится. Я слышу, как шуршит матрас, и с трудом различаю черный силуэт Джулиана. Он, сгорбившись, сидит на койке. Какое-то время мы молчим. Джулиан тяжело и прерывисто дышит. Я снова ложусь и жду, когда его дыхание придет в норму.

— Опять кошмары? — спрашиваю я.

— Да, — помолчав немного, говорит Джулиан.

Я не знаю, что делать. Хорошо бы поспать, но я уже проснулась, а темнота, действует угнетающе.

— Хочешь, расскажи, — предлагаю я.

После долгой минуты молчания Джулиан начинает рассказывать, он говорит быстро, его как будто прорвало.

— Я был в лаборатории, а снаружи такой большой забор. Только он был… не знаю, как сказать, но это был не настоящий забор. Он был из человеческих тел. Из трупов. А воздух над ним черный от мух.

Джулиан снова замолкает.

— Рассказывай дальше, — шепотом говорю я.

Джулиан тяжело сглатывает.

— Когда приходит время моей процедуры, меня привязывают к столу и просят открыть рот. Двое ученых силой открывают мне рот, а мой отец… Отец тоже был там. Он взял в руки такой большой жбан с цементом, и я понял, что он собирается влить его мне в горло. Я закричал и начал от него отбиваться, а он все повторял, что это совсем не больно, что так для меня лучше. А потом цемент начал заполнять мне рот, и я стал задыхаться…

Джулиан умолкает. У меня сжимается сердце. На секунду мне хочется обнять его и прижать к себе. Но это было бы дико и неправильно на тысячу процентов. Джулиан снова ложится, должно быть, после того, как он пересказал мне свой кошмар, ему стало легче.

— Мне тоже снятся кошмары, — говорю я и тут же исправляю свою ошибку: — Раньше снились.

Даже в темноте я могу уверенно сказать, что Джулиан смотрит в мою сторону.

— Хочешь, расскажи, — повторяет Джулиан мои слова.

Я вспоминаю о кошмарах с моей мамой. В этих снах я смотрела, как она идет к краю утеса над океаном, и ничего не могла сделать. Я никогда никому не рассказывала об этих кошмарах. Даже Алексу. Кошмары прекратились после того, как я узнала, что мама все эти годы была жива, она сидела в «Крипте». Теперь в моих кошмарах пожары, Алекс и колючки, которые превращаются в цепи и тащат меня под землю.

— Раньше мне снились кошмары о моей маме, — говорю я, на слове «мама» у меня перехватывает дыхание, но я надеюсь, что Джулиан этого не заметил, — Она умерла, когда мне было шесть лет.

Это очень похоже на правду, ведь я так ее и не увидела.

Слышится шорох со стороны койки Джулиана, а когда он начинает говорить, я чувствую, что он повернулся в мою сторону.

— Расскажи мне о ней, — тихо просит он.

Я, не мигая, смотрю в темноту, она словно водоворот черных узоров.

— Мама любила экспериментировать на кухне, — медленно подбирая слова, начинаю я.

Нельзя рассказывать Джулиану слишком много. Если сболтну что-то лишнее, это может вызвать у него подозрения. Но разговор в темноте приносит облегчение, и я продолжаю рассказывать.

— Помню, как-то она испекла оладьи со стручковым перцем. Неплохо получилось.

Джулиан сидит тихо, дыхание у него становится ровным.

— Еще она со мной играла, — говорю я.

— Играла? — переспрашивает Джулиан, и я слышу в его голосе изумление.

— Ага. И в настоящие игры тоже, не только в те, что предписаны в руководстве «Ббс». Она выдумала, будто у нее…

Мне кажется, что я зашла слишком далеко, и прикусываю язык.

— Что она выдумала?

Внутри меня нарастает давление, все возвращается — моя настоящая жизнь, моя прошлая жизнь. Наш бедный дом, шум волн и запахи бухты; почерневшие стены «Крипты» и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь изумрудно-зеленую листву в Дикой местности; все мои «я», похороненные так глубоко, чтобы никто не мог их найти… Я вдруг чувствую, что должна продолжать рассказывать, иначе просто взорвусь изнутри.

— У нее был ключ, и она придумала, будто он открывает двери в другие миры. Это был самый обыкновенный ключ, не знаю, где мама его взяла, может, на какой-нибудь гаражной распродаже, но она держала его в красной коробочке и доставала только по особым случаям. А когда доставала, мы притворялись, будто путешествуем по всем этим мирам. В одном звери держали людей как домашних животных; в другом мы могли кататься на хвостах комет. Еще был подводный мир и мир, где люди спали весь день, а по ночам танцевали. Моя сестра тоже с нами играла.

— А как ее звали?

— Грейс.

У меня сжимается горло. Я начинаю объединять свои разные «я», места, жизни. Мама исчезла еще до рождения Грейс, да и Грейс была моей кузиной. Но странное дело, я легко могу это представить: мама берет на руки Грейс и кружит ее в воздухе, а из хриплого репродуктора несется музыка духового оркестра; мы втроем скачем галопом по деревянному полу в длинном коридоре и изображаем, будто схватили за хвост комету. Я вот-вот расплачусь и усилием воли заставляю себя глотать слезы.

Джулиан молчит минуту, а потом говорит:

— Я тоже воображал всякое.

— Да?

Я утыкаюсь лицом в подушку, чтобы он не мог услышать, что у меня дрожит голос.

— Да. В основном в больнице и в лабораториях, — Еще одна пауза, — Я воображал, будто я дома. Придумывал разным звукам новое значение, понимаешь? Например, бип-бип-бип кардиомонитора — это кофеварка. А когда слышал шаги, то воображал, будто это мои родители, хотя их никогда там не было. А запах… Ну, ты знаешь, как в больницах всегда пахнет? Отбеливателем и совсем чуть-чуть цветами. Так я воображал, что это потому, что моя мама стирает.